Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Карамзин не только до меня дошел, то есть девятый том, но я даже и прочел уже его. Самое приятное чтение, и историограф не стесняется, говоря об этом тиране, который заслуживал другого титула, нежели Грозный. Он с большой тонкостью говорит в другом месте: «Россия 24 года сносила губителя, вооружась единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых)». Комплимент довольно прозрачен, но зато и справедлив.

Ай да Головин! Куда больно, когда бранят мертвого, а заступиться нельзя! Только я уверен, что комиссия, назначенная для исследования дел покойного графа, откроет большие злоупотребления. Головин совсем не так жил, чтобы наделать 7 миллионов долгу при таких доходах.

Завидую вашим обедам у Каподистрии и Нессельроде. Не только славно покушаешь, но славно наговоришься с людьми приятными и нас любящими. Тут добрый Закревский не последнюю играет роль. Теперь он, я думаю, уже получил грамотку моего пажика.

У меня набралась толстая связка писем Тургенева, Влодека, Ростопчина, Закревского, Вяземского, Алексеева и других; приведу по частям в порядок, а, может, и переплету. В старости приятно будет это перечитывать. После то же сделаю с батюшкиными бумагами. Твоих писем у меня такое множество, что не перечитать их в месяц. Их бы достаточно было, чтобы написать полную твою жизнь.

Александр. Сельцо Семердино, 14 июня 1821 года

Ты знаешь, что моя мысль была отдать Костю Сергею Глинке; но пожалование его в пажи и расстройство, происшедшее в заведении Глинки по злобе, зависти и интригам, которые, заставив многих взять детей своих обратно, уменьшили тем и средства его, – все это заставило меня переменить мысли. Есть здесь пансион, составленный Муромцевым по какому-то сильному побуждению заниматься таким упражнением; тут и его собственные дети, и 25 чужих, все под его надзором. Тут и Волкова Паша, дети Волконского, зятя графини Пушкиной, Четвертинского, Ралля и проч.; все очень хвалят, и я верю; но дело в том, что это заведение началось едва год. Как ручаться в успехе? Кто кончил там свое образование? Разве Муромцев не может умереть (чего Боже сохрани), разве Ришельевский лицей не рушился от того, что аббат Николь отошел? О других пансионах в Москве и говорить не стану. К Пажескому корпусу, по всему, что мне говорили о нем, и именно Брокер, от которого я слышал, что не было недели, чтобы пажи не попадались на съезжие, не был я никогда расположен. У нас у обоих была, стало, одна мысль – то есть Царскосельский лицей. Узнав от тебя, что Вася [князь Василий Сергеевич Голицын] туда решился отдать братьев своих, я еще более держаться стал этой мысли; твое мнение, будучи то же, меня совершенно в ней утверждает.

Костя преисполнен и способностей, и похвального самолюбия. Он захочет тем более отличиться, что будет знать, что учится почти под глазами своего государя, коему может иметь счастие сделаться известным лично и с хорошей стороны, а впечатление сие остается долго и полезнее нам всех просьб, протекций и старательств родных. Лицей – творение государя, и он как человек не может не жаловать тех, кои будут ему приносить честь. Я не знаю, зачем ты думал, что Наташа этому не будет рада. Напротив, она теперь признается, что всегда этого желала сама, но не говорила, зная мое намерение вверить Костю Глинке. Она сама хотела тебе писать. Я тебе вверяю с сердечной радостью Костю, а взяв его на свои руки, ты избавляешь меня от значительных издержек: я, право, не знаю, как буду жить, когда все это подрастет. Куда бы я девался с восемью человеками детей? Сколько я горевал об умерших, а выходит, что Бог все премудро устраивает. Ежели все это устроится, как мы желаем, то тогда два Константина будут меня тянуть в Петербург; но поселиться там мне все и подумать нельзя. Я не знаю, учат ли в Лицее музыке и танцеванию, а мне этого хочется очень; у него же большие способности к тому и другому. Танцы покидают нас с летами, но нет причины бросать музыку: это отрада большая, и мне помнится, что старик граф Вельгорский, дед нонешних, играл изрядно на скрипке и в 84 года.

Смотрели мы теперь на работу почти самую тяжелую, то есть унавоживание полей. Этот год навозу множество на скотных дворах: это обещает хороший хлеб на будущий год. Мы не в Сицилии, где без навозу на одной и той же земле собираются три и четыре разные жатвы. Когда я поехал из Палермо, плакали помещики, что голодный год, нечего будет продавать, пшеница родилась только сам-шесть, ни больше ни меньше. Но я что-то далеко заехал, из Семердина попал в Сицилию.

Вчера получил я письмо от Василия Львовича Пушкина, и он описывает мне историю Вяземского еще подробнее, сожалея, как и мы все, что это последовало. За Вяземского сердце я поручусь, но голова – дело другое. Я сказал Пушкину, что Вяземский захотел получить свою долю похвал, расточаемых в Собрании депутатов Лафайетом и иже с ним уму и опытности нынешней молодежи.