Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Зайду к Брокеру – сказать ему, что дело с Ростопчиной кончено в его пользу в Сенате вчера. Тесть мне это сказал под секретом. Говорят, что губернатор подал в отставку; не будут плакать по нему. Вздорный, пьяный человек. Надобно Закревскому приискать сюда хорошего человека, чтобы Москва похвалила его выбор. Князь Дмитрий Владимирович сказал приятелю одному, что собирается в Петербург и что оттуда воротится партикулярной особою.

Александр. Москва, 29 октября 1828 года

Меня как будто громом ударило. Развернув письмо твое от 24-го числа, я прежде всего увидел записку руки князя Петра Михайловича, ее первую прочитал и сказал себе: ну слава Богу, вовремя пустили кровь императрице. Фавст вошел. – «На-ка прочти, посмотри, в какой была опасности императрица», – а между тем принялся я за письмо твое, да как ахну, так что Фавст испугался. «Что такое?» – «Не стало императрицы!» Бедный Фавст так и залился слезами, хотя почти и не знал покойную государыню. Шли к столу, Настасья Ивановна [теща Ф.П.Макеровского] именинница, мы положили молчать и не портить праздника, потому что Настасья Ивановна пользовалась некогда особенными милостями покойной императрицы. Только, как мы ни притворялись, а старуха раза три все добивалась: «Что с вами с обоими? Вы опечалены». Мы отговаривались, что угорели в кабинете, куда и ушли после обеда разделить скорбь нашу.

Какая потеря! Я не говорю уже о благодетельных заведениях, но какой удар для царской фамилии! Государыня, по летам своим, по добродетелям, по званию матери императора, была как бы главный судья, к коему все прибегали. Боже упаси царскую фамилию от всяких раздоров; но случись такое несчастие, кто будет это все примирять? Государь сам еще молод, младший брат на престоле. У меня мысли свои, может быть странные, слишком феодальные, но я оплакиваю даже и золотую карету, и 8 лошадей, и гусаров покойницы. Это нужно было для народа. Не люблю я и эту имперскую буржуазность, введенную Александром Павловичем: государь не такой имеет дом, как мы, так надобно, чтобы и все прочее соответствовало огромному дворцу, в котором он обитает. Теперь исчезнет последний этикет при дворе, а им держится почтение народное к престолу. Запанибратство, простота в жизни и обхождении погубили королеву Французскую, а с ней и Францию.

Философы говори себе что хотят, да и я согласен, что мы все черви, все равны перед Богом; но народ не должен в государе видеть ничего общего со всеми.

Ох, жаль, брат, Марию Федоровну! Только, воля твоя, ее, как и покойного государя, уходили палачи – невежды-доктора. Срам, что не пожертвуют 200 тысяч жалованья в год, чтобы иметь Гуфланда, Франка, знаменитых таких врачей. Разве здоровье царей наших не стоит того? Как после такого лучше дать опять болезни усилиться? Скоты не умели предупредить удара; он неделю готовился, они не умели попасть на болезнь. Вся наша царская фамилия полнокровна.

Как бы ни было, общей матери не стало, а какая была здоровая, и при трезвой, деятельной ее жизни надобно было надеяться на весьма глубокую старость. Сердце государево как будто предчувствовало: недаром так спешил в Петербург. При горести его все ж отрада, что принял благословение столь нежной матери. Этого счастия братья его не имели. Манифест очень нас тронул. Я поехал к Черткову; он, стоя перед портретом Павла I, что у него в гостиной, плакал, говоря: «И он, и она были мои благодетели». Я ожидаю с нетерпением подробностей от тебя и известия о состоянии нашего ангела Николая. Был я после у Волкова, и тот ничего не знал; был тоже как громом поражен. Государыня по Плещеевым его любила всегда. У Волкова случились две монастырки, им сделался обморок и припадки нервические от горестного сего известия. Все в унынии; я представляю себе, что должно быть в Воспитательном доме.

Но представь себе глупость или ветреность нашей полиции. Известие пришло поутру, по почте, все имели письма от своих, многие и манифест печатный получили, а между тем и Киарини [акробатическое общество], и все театры были открыты. Это непристойно. Ежели князь Дмитрий Владимирович отказал свои воскресные вечеринки, так, стало же, знал о несчастий; как же не закрыть театры? Да ежели бы известие пришло и не поутру, а в самое представление, то следовало оное прервать. Говорят, что Закревский не сообщил официально. Да разве для таких случаев надобно ожидать приказаний? Хорош и Шульгин наш новый: старый был мужик, но не сделал бы такой глупости. Покуда я был у Волкова, отовсюду присылались к нему записки с горестной вестью, но манифеста никто еще не имел. Еду в Архив, заеду к Рушковскому; он, верно, горюет, как мы. Мне кажется, я вижу перед собой покойницу, слышу ее милостивые слова: «Премного благодарю вас за все ваши труды для меня». Кто это говорит? Императрица своему подданному, дежурному камергеришке.

Александр. Москва, 30 октября 1828 года