Братья крови

– Неужели никто не усладит мой слух божественной поэзией Петрарки? – лукаво улыбнулась принцесса, обводя взглядом присутствующих.

Клянусь Великой Тьмой, ее взор задержался на мне несколькими мгновениями дольше, чем на остальных. Если бы еще я хоть что-то понимал в поэзии…

– Прошу простить меня, ваше высочество, – с изящным поклоном шагнул вперед Чеслав. – Я попытаюсь искупить вину моих друзей, которые все до единого столь потрясены вашей красотой, что утратили дар речи.

Он откашлялся, принимая картинную позу, и громко продекламировал:

Я был уверен, что остыли чувства,
Что выстудили годы их приют,
Однако вновь желанья душу жгут.
Остались искры, скрытые золой,—
И я смиряюсь перед властью рока
И новой страстью, горячей былой.
Вновь в жертву бог любви меня принес
Огню с водой – врагам непримиримым,
И тщетно упованье – невредимым
Освободиться от любовных пут,
Когда черты прекрасные влекут.[40]

Агнесса улыбнулась, словно поощряя птенцов к воспеванию ее красоты, пускай и словами других поэтов. Я с трудом понимал итальянский, угадывая лишь слова, сходные с латынью, но и той малости мне хватило, чтобы дружеские чувства, которые я доселе испытывал по отношению к Чеславу, сменились омерзением. Будто в ладони вместо жаворонка оказалась пупырчатая осклизлая жаба.

Войцек, бывший до инициации рыцарем из бедного рода в Голополье, что в Померании, подхватил почин студента:

– Позволю себе напомнить вам, прекрасная панна, и всему благородному собранию слова великого Данте:

Столь благородна, столь скромна бывает
Мадонна, отвечая на поклон,
Что близ нее язык молчит, смущен,
И око к ней подняться не дерзает.
Такой восторг очам она несет,
Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,
Которой непознавший не поймет,
И словно бы от уст ее идет
Любовный дух, лиющий в сердце сладость,
Твердя душе: «Вздохни…»—и воздохнет.[41]

Во мне начала подниматься глухая ярость. Эти напыщенные болваны, эти хлыщи чуть ли не в открытую объяснялись в любви моей прекрасной панне, королеве моего сердца! Лишь для видимости прикрывались стихами каких-то итальяшек, а сами перли напропалую. Пальцы мои сами собой сжались в кулаки, когда незнакомый мне вампирчик – блондинистый и хрупкий, с кукольным личиком, не имеющим ничего общего с подлинной мужественностью, – пропищал, срываясь на фальцет и слегка заикаясь:

Когда б на ветках языки росли,
И дерево, как люди, говорило,
И перья прорастали из земли,
А в синем море пенились чернила —
Поведать и они бы не могли,
Как ты прекрасна: слов бы не хватило.
Перед твоим рождением на свет
Святые собрались держать совет.[42]

Ах, с каким удовольствием я разбил бы его трясущиеся от волнения губы, сломал нос, выбил зубы… Жаль, что на кровных братьях все заживает так быстро, что даже сравнение «как на собаке» не подходит! Я огляделся – вокруг толпились юные птенцы с бессмысленными взглядами и глупым выражением восторженных лиц. Что они могли знать об истинной любви? Щенки, готовые лизать туфельку предмету страсти…

Снова вперед вылез Чеслав. Уж у него-то голос не дрожал. Чех усмехался мерзкой слащавой улыбкой, читая очередной вирш:

О высший дар, бесценная свобода,
Я потерял тебя и лишь тогда,
Прозрев, увидел, что любовь – беда,
Что мне страдать все больше год от года.
Для взгляда после твоего ухода
Ничто рассудка трезвого узда:
Глазам земная красота чужда,
Как чуждо все, что создала природа.[43]

Наверное, я зарычал вслух, не замечая, как ногти впиваются в ладонь. Иначе чем объяснить, что все одновременно повернулись ко мне. Кто-то отпустил язвительное замечание. Но видел я лишь глаза Агнешки. И слышал лишь ее голос:

– А ты, юный рыцарь… Прости, забыла, как тебя зовут.

– Анджей Михал, ваше высочество.

– Это длинно. Скажи, Анджей, ты совсем не интересуешься стихами?