Братья с тобой

— А сумеешь ты сдержаться, не выдашь меня?

— Ну что ты! Но теперь скажу прямо: эта выдумка — скрывать от меня свои беды — его не украшает. Значит, не доверяет он мне по-настоящему, сомневается. Это даже обидно.

— Ну, милая, ты опять — только о себе…

…Было воскресенье, когда по утрам все дома. Стоял январь, утренняя темнота держалась долго. Сегодня позавтракали в одиннадцать часов.

Мама возилась на кухне с обедом, который в воскресенье готовился сразу на два дня. Маша штопала детские чулки. Зоя делала уроки за столом. Аня и Толик играли во что-то. У обоих распухли желёзки, шеи их были укутаны теплыми шарфами. В садик они уж два дня как не ходили.

Позвонили. Открыла мать. Вскрикнула. Маша бросила чулки и побежала к двери.

Он стоял перед ней, в шинели, сапогах, с вещмешком за плечами. Правый рукав прижат ремешком к поясу, чтоб не болтался зря, — рукав пустой.

Она бросилась к нему, обняла, чуть не повисла на шее, но вовремя вспомнила, на чем он стоит, и, поцеловав, отстранилась.

Сначала все ревели, — она, Костя, мама. Костя — немножко, они — как следует. Так бы и стояли в коридоре, зачарованно глядя друг на друга, если бы в дверь не просунулась стриженая головенка, повязанная зеленым шарфиком. Толик был любопытней названых своих сестер и немножко активнее, деятельней. Он высунулся в коридор, и тощая рожица его расплылась в лукавой улыбке: наверно, это и есть его папа.

— Толик, здравствуй, — сказал Костя, шагнув к ребенку.

И тотчас Маша поняла, что нагнуться и взять мальчика на руки он не сможет. И она подхватила Толика, поднесла его к Косте и сказала:

— Целуйтесь!

Зоя выбежала сразу следом, обняла отца за талию и замерла. Он поцеловал ее, — дотянулся. Аня подошла медленно. Маша поднесла и ее поцеловаться с отцом. Аня сделала это чинно, торжественно. Но когда Маша опустила ее на пол и Костя стал снимать вещмешок и шинель, Аня сказала:

— Вот теперь хорошо будет. А то мы маму делили на троих, и никак не делится. А с тобой теперь уже хорошо. Теперь нам всем троим хватит.

— Как ты только мог подумать…

— Я не хотел жалости.

— Разве ты не видишь? Разве это надо еще доказывать?

— Мы не виделись три с половиной года. Кто знает…

— Я постарела…

— Ты? Ты смеешься! Это меня изувечили. Видишь, меня стало меньше.

— Значит, всё, что осталось, стало еще ценнее.

— Знаешь, когда я научился ходить, я, по Маресьеву, попытался и потанцевать немного. Натер свои обрубки до ужаса. Теперь уже навык есть. Мне нужно на них носки шерстяные, надо заказать кому-нибудь.

— Я сделаю. У меня есть верблюжий пух. Свяжем дюжину.

— Никак почерк не выработаю. Был бы левша — другое дело.

— Я тебя люблю.

Кто может сравниться с ним? Всё, всё в нем мило. Удивительное лицо — красивый лоб, над ним — черная прядь. У глаз появились морщинки, и глаза от этого стали еще лучше. И по-прежнему — один глаз добрый, другой ехидный, с прищуром. А губы! Сухие резкие губы, как из розовой глины. Красота ты моя ненаглядная. И ты еще мог сомневаться!

— Я тебя люблю. Я тебе надоем скоро до оскомины, потому что от любви я просто глупею.

— Вполне возможно…

— Тебе понравился Толя?

— Маленький. Смешной такой. Раз ты его выбрала, то и я…

— Выбрала! Это он меня выбрал. Я просто не могла его оттолкнуть. А вот Аня иногда норовит его ударить. Ревнивая. В кого бы это?

— Вот именно — в кого бы?

Смеются.

Неизвестно, когда они спят, эти двое. Им никак не наговориться. Он ей рассказывает свою жизнь за три с половиной года, она рассказывает свою. В промежутках целуются. Они так отвыкли друг от друга, что первая нежность, первые объятия показались какими-то странными. Словно с кем-то чужим, с другим. А потом всё вернулось. Всё то самое.

Ночь за ночью.

Весна! Хрустальная апрельская капель, воробьиный игрушечный разговор, тающий снег, улыбки людей… Весна! Мир очищается от страшной болезни, от злокачественной опухоли гитлеризма, от своего позора. Весна! Берлин свободен, на рейхстаге взметнулся красный флаг. По радио каждый день — праздничные известия, песни.

К Первому мая Маша купила в цветочном магазине живую белую гортензию в горшке. Подвязанный к высокой обструганной палочке цветок горделиво держал свою пышную кудрявую крону. Он стоял на окне, стекла которого были склеены из нескольких небольших кусков.

В это окно был виден трехэтажный разбомбленный дом. Без крыши, почти без перекрытий. В окна его, если глянуть с улицы, можно было увидеть синее майское небо. Ветер оторвал кусок жести там, где когда-то была крыша, но оторвал не до конца. Ветер трепал эту жесть, и она противно скрипела так, что слышно было даже сквозь двойные рамы.

Вечер восьмого мая. Все эти дни мы так ждем известий по радио! Война окончена. Германское верховное командование подписало в Карлхорсте акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Президиум Верховного Совета СССР объявил завтрашний день Праздником Победы.