Братья-соперники

Но когда он поднялся со скамьи и обернулся к березе, ему прямо бросилась в глаза четко вырезанная на ней надпись: «Лета 7190 мая 17 дня» – и в конце ее крест… Отец, на память о погибшем своем сыне, вырезал эту надпись на той самой березе, под которою любовался его играми. Лев Кириллович это понял…

– О бедный, бедный брат Иван! – воскликнул он, всплеснув руками. – О несчастный, ни в чем не повинный мученик и страдалец! Жертва злодеев и честолюбцев, которым не дорого ничье счастье!

И он вдруг так неудержимо отдался воспоминаниям о брате, что на минуту забыл обо всем окружающем. Всплеск крупной рыбы в пруду, звонко раздавшийся среди глубокой тишины заглохшего сада, заставил Льва Кирилловича вздрогнуть. Тревожно озираясь, он поспешил удалиться от пруда: ему показалось, что от воды, от березы, от скамьи, на которой он сидел, веет мертвящим холодом могилы… Он поспешил к дому; но за ним следом, по пятам, уже тянулась туманная вереница скорбных, ужасных воспоминаний о брате и пережитых в ранней юности кровавых впечатлениях, которые ничто и никогда уже не могло изгладить из его памяти. Перед ним опять восставали, облекаясь в живые образы, все ужасы майских дней 1682 года… Он слышал завывание набата, неистовые крики пьяной и буйной толпы стрельцов, вопли несчастных, терзаемых злодеями, он видел слезы и отчаяние сестры-царицы и бледные, с трясущимися губами и подбородками лица обезумевших от страха бояр и придворной служни… Он вспомнил до мелочей те два бесконечные дня и те две напролет бессонные ночи, которые он провел вместе с братьями и юным Матвеевым, скитаясь по чуланам и темным закоулкам теремного дворца, прячась под пуховиками и перинами, в которые стрельцы мимоходом совали своими копьями. Он не был очевидцем страшной мучительной смерти брата, но знал о ней все до мельчайших подробностей, все мог бы передать как очевидец, потому что двадцать раз из двадцати уст слышал о том, как низко, как безжалостно был предан Иван Кириллович на растерзание опьяневшим от крови злодеям и как твердо, с каким истинным геройством принял смерть из их рук, не изменив себе, не издав ни одного стона… Он вспоминал о том, как много месяцев спустя не мог спать ночью без лампады и как вздрагивал при первом ударе колокола, ожидая набата.

Даже и теперь, думая об этом, он невольно вздрогнул: на соседней колокольне ударил колокол, мерно и звучно отбивая часы… И каждый удар, потрясая воздух, дребезжа, разносился далеко по окрестности, среди вечерней тишины и полумрака, одевавшего кусты и деревья трепетными тенями.

Этот бой часов заставил очнуться Льва Кирилловича от обуявших его воспоминаний. Он вспомнил об Ивашке и о том, что ему уже давно следовало бы вернуться… «Уж не случилось ли с ним беды какой?.. Или с Настасьей Тихоновной?»

Но эти думы только мелькнули в голове юноши. Грустные и трогательные воспоминания о прошлом застилали, загораживали настоящее – влекли его к себе неудержимо. Ему показалось жутко оставаться долее в темневшем саду, и он пошел в дом по скрипучим расшатанным ступеням крыльца. И едва переступил он порог, едва успел слуга засветить ему свечи в медном шандане и затеплить лампаду в его спальном покое, как опять те же воспоминания о брате целым роем нахлынули на Льва Кирилловича и постепенно, болезненно настраивая его воображение, рисовали ему и настоящее, и будущее в мрачных, страшных красках…

«А Ивашки все нет», – с удивлением говорил себе юноша, снова прислушиваясь к колоколу, отбивавшему часы на соседней колокольне.

Наконец, утомленный ожиданием и душевною тревогой, Лев Кириллович задремал в кресле, склонившись над столом… Возбужденное воображение не переставало работать и среди одолевшей его дремоты. То ему представлялось, что он подъезжает к усадьбе своей милой и видит, как ее дом вдруг вспыхивает ярким пламенем… Слышит вопли отчаяния людей, которые горят в доме, бросается на помощь к ним… А ему дорогу загораживают стрельцы. «Куда лезешь? – кричит ему высокий рыжий детина, замахиваясь на него бердышом. – Или к брату в застенок захотел?..» То вдруг видит он себя среди площади, залитой кровью, заваленной трупами изувеченных бояр, среди разнузданной и буйной толпы стрельцов, которые нагло торжествуют свою победу и горланят пьяные песни, приплясывая вокруг столба, воздвигнутого в память кровавых подвигов «надворной пехоты»… И среди их криков ему явственно слышится голос Ивашки, который над самым его ухом твердит: «Батюшка боярин, смилуйся! Ей-богу, не виноват…»

И вдруг Лев Кириллович очнулся от тяжелой дремоты, почувствовав, что кто-то его теребит за рукав. Очнулся… и при тусклом свете нагоревших и наплывших свечей видит перед собою какую-то темную фигуру наклонившегося к нему человека, который весь дрожит от головы до ног и лепечет невнятные слова не повинующимися ему устами…

– Кто ты?! Кто ты?! – вскричал во весь голос боярин, цепенея от ужаса, в бессознательном порыве хватая стоявшего перед ним за руки и потрясая его изо всей силы.

– Ба-ба-батюшка бо… ббб… оярин! Смилуйся! – проговорил знакомый голос.