Братья-соперники

– Все эти дни, государи мои, к нам из Москвы то и дело злодеев и воров привозили, – говорил старичок, – то Кузьку Чермного, то Ивашку Муромцева. А вчера, в железах, на телеге, самого страшного злодея предоставили – Оброську Петрова. Говорят, много дней в погребу сидел у знакомого попа, что в приходе у Филиппа-апостола служит, – укрывался, значит; да не вытерпел, вышел в Лесной ряд, к знакомцу… Его тут и сграбастали… Уж этот и с рожи так точно что злодей – сразу видно!.. Рыжий весь, и бородища-то рыжая; а глазищами-то, глазищами-то так и водит, так и высматривает… Недаром в народе у нас говорят: «Рыжий, красный – человек опасный…»

Собеседники молчали насупившись, а словоохотливый старичок продолжал:

– Тех – как привезут, так сейчас к допросу… Вот и Оброську тоже: как привезли, сейчас перед бояр поставили в переднюю палату, и он, эта, все как есть им рассказал… Дьяки, говорят, записывать не поспевали… Так и сыплет, и сыплет. И вот как нонечь поутру Шакловитого-то сюда привезли, – прежде всего ему по этим Оброськиным речам допрос учинили… У меня там племянничек в подьячих служит – это он-то и сказывал. А теперь, говорят, на очную ставку его со всеми злодеями поставили… И вот служка монастырский ко мне забегал перед самым вашим приездом – сказывал, что там, на Воловьем дворе, застеночек этакой устраивают – пытать злодеев ладят…

– Не пора ли, князь, и на боковую? Отдохнуть с дороги? – перебил попа Неплюев, переглянувшись с товарищами, и поспешно поднялся из-за стола… Всем им было солоно от этих свежих новостей, так сильно занимавших население Троицкого посада.

XXXII

Емельян Игнатьевич был прямо проведен дьяком Деревниным к тому корпусу монастырских келий, где в двух кельях помещался князь Борис. От этих келий, в нескольких шагах по коридору, находилась передняя палата, в которой допрашивали Шакловитого и его пособников; а шагах в пятидесяти от этого корпуса келий видно было и здание, известное под названием «дворца государского», потому что в нем находились покои для временного пребывания великих государей в обители. Пройдя от ворот двором обители и убедившись в том, что она представляла собою настоящий воинский стан и битком была набита всяким военным людом, Украинцев вместе с Деревниным вступили в кельи князя Бориса. Князь еще не возвращался от государя, к которому он был призван после первого допроса Шакловитого, и Емельян Игнатьевич имел полнейшую возможность через приятеля-дьяка разузнать о том, что творилось у Троицы.

– Тут всем у нас орудует князь Борис Алексеевич, – сказал Деревнин Украинцеву. – Царь Петр ему во всем верит и без его совета шагу не ступит. Только вот сегодня, из-за князя Василия, у него схватка и с царицей, и с братьями царицыными вышла… Те требовали, чтобы князя-то Василия к допросу притянуть да к розыску, а князь Борис уперся на том, что Оберегателя нельзя на одну лавку с ворами да с изменниками посадить… Спорили, спорили при самом царе, а тот все только слушал да хмурился; наконец говорит: «Я подумаю – пусть на посаде станет и без указу никуда не съезжает». Так и написали.

– А Нарышкины, значит, гриб съели? – сказал почти шепотом Украинцев.

– Еще бы! Где же им с князь Борисом тягаться? Он их проведет и выведет… Все ведь на нем держится! Да вот, кажется, и он сам…

Действительно, дверь отворилась, и князь Борис переступил порог кельи. Деревнин явил дьяка Украинцева, а Емельян Игнатьевич отвесил низкий и официальный поклон князю.

– Ты теперь ступай, – обратился князь Борис к Деревнину, – и ложись спать, пока есть время. За час до света приказано Шакловитого пытать – тебе там придется быть и его пыточные речи писать при боярине Тихоне Никитиче Стрешневе да при Никите Моисеевиче Зотове. А мы тут покамест с дьяком Украинцевым в сказках стрелецких да в докладных записях пороемся… Нам тут тоже на всю ночь работы хватит.

Когда Гаврило Деревнин ушел, Украинцев, пристально следивший за князем Борисом, заметил, что тот сильно чем-то встревожен и озабочен. Долго молчал он и хмурился, и все про себя какие-то думы обдумывал, видимо, что-то рассчитывая и взвешивая. Наконец он не вытерпел этой молчаливой внутренней работы и сказал с досадой:

– Врут они! Не дам я им съесть его! Пусть он на мою долю достанется… Без меня они небось проспали бы случай-то! Им, безродным, все равно чужую славу пятнать! А тут, если князь Василия в измене обвинят да к плахе приведут, – весь наш род навеки позором покроют. Нет! Не уступлю!

Украинцев почтительно слушал эти речи, не смея проронить ни слова: ему еще никогда не случалось видеть князя Бориса в таком сильном волнении…

– Послушай, Емельян Игнатьевич, ты человек умный и в делах бывалый! Рассуди, как тут быть? Да помни, что тут не об одной голове князя Василия дело идет – а о чести всех Голицыных! Научи, как мне поступить… Озолочу тебя – последнюю рубашку с тобою разделю…

– Готов и так все для тебя сделать, князь Борис Алексеевич, – живота не пожалею! Ты меня из потемок на свет божий вывел… Расскажи, государь, как тут поведено все дело?.. Авось один ум хорошо, а два лучше!