Братья Волф. Трилогия

— Эх, мальчики… — Она покачала головой. — Тошно от вас, вот не вру. Можете хоть неделю не вдруг друга не жучить?

Нет, мы не могли.

Мы жучили друг друга беспрестанно, хоть боксом, хоть пиная свернутые в мячик носки в гостиной.

— Значит, держитесь пока порознь, — приказала мама, и мы послушались. Ее мы старались слушаться изо всех сил, потому что она — боец, она зарабатывает уборкой в богатых домах и еще у нас надрывается, чтобы тут было все норм. Нам совсем не в радость, если она из-за нас огорчалась.

Но огорчения еще предстояли.

На следующий день все повернулось еще хуже: некоторых учителей слегка встревожило состояние моего лица и то, что на нем раз в пару недель стабильно возникает то синяк, то ссадина, то царапина. Они стали мне задавать все эти окольные вопросы, как оно у нас дома, как я лажу с родителями и все такое прочее. Я отвечал, что я со всеми отлично лажу, а дела дома как всегда. Хорошо, в общем.

— Точно? — не унимались они.

А зачем бы я стал врать? Может, надо было сказать им, что я на бегу треснулся об косяк или свалился с лестницы. Смешно было бы. Так-то я им говорил, что увлекаюсь боксом на досуге, но пока еще не достиг большого мастерства.

Ясно, что они мне не поверили: в четверг матери позвонили из школы, предложив прийти на беседу с директором и инспектором по семье.

Она пришла в пятницу на большой перемене, предупредив, чтобы мы с Рубом тоже явились.

У дверей кабинета, перед тем, как туда войти, она приказала нам:

— Ждите тут, и ни с места, пока я не позову.

Мы кивнули и сели, и минут через десять она выглянула и позвала:

— Ну-ка зайдите.

Мы зашли.

Директор и инспекторша встретили нас слегка удивленными и какими-то брезгливыми взглядами. Строго говоря, и мама тоже, и причина стала ясна, когда она вытащила из сумки наши перчатки и сказала:

— Ну, надевайте.

— Ой, мам… — воспротивился Руб.

— Нет, нет, нет, — настаивал директор, мистер Деннисон, — нам очень интересно посмотреть.

— Давайте, мальчики, — подзуживала мама, — не стесняйтесь…

Но в этом и был замысел. Смутить нас. Унизить. Застыдить. Это сразу стало ясно, едва мы надели перчатки.

— Мои дети, — сказала мама директору, и потом нам: — Мои сыновья.

На лице у нее было самое горчайшее разочарование. Казалось, она вот-вот заплачет. Морщинки вокруг глаз темнели пересохшими руслами рек, ждали. Но вода не пролилась. Мама сидела и смотрела. Мимо нас. А потом, прицельно, — на нас; и вроде как собралась плюнуть нам под ноги и отречься от таких детей. И я на нее не обиделся.

— Вот чем, значит, они занимаются, — сказала она директору с инспекторшей. — Прошу прощения за этот цирк, что вам пришлось потратить на него время.

— Все в порядке, — успокоил ее Деннисон, и мать пожала руки и ему, и тетке-инспектору.

— Извините, — еще раз сказала она и вышла за дверь, даже не взглянув на нас. Оставила стоять в этих перчатках, как двух нелепых обезьян среди зимы.

Не спрашивайте, почему, но я в России, еду в автобусе по Москве.

В автобусе давка.

Он едет медленно.

Лютый дубак.

Рядом какой-то парень сидит у окна и везет какую-то крысообразную зверюгу, которая шипит на меня, стоит мне только на нее глянуть. Парень толкает меня локтем, что-то говорит и смеется. Я спрашиваю его, правда ли это Москва (я ведь, понятно, там не бывал), он заводит со мной длинный многословный разговор, что само по себе чудо, ведь я не могу ответить ему ни слова по причине незнания языка.

Чувак невероятный.

Трещит.

Смеется и под конец он начинает мне нравиться. Я смеюсь над каждой его шуткой. Что парень шутит, я понимаю по его лицу.

— Медленный автобус, — говорю я, но он, конечно, ни фига не понимает.

Россия.

Можете вы мне сказать, что, господи ты боже мой, я делаю в России?

В автобусе дубак — я говорил, нет? Да? Ну вот, дубак еще какой, и все окна застыли.

Зябко.

Я ежусь на сиденье, но потом больше не могу терпеть.

Встаю.

Пытаюсь встать, но будто приклеился к сиденью. Будто по-настоящему примерз.

— Вставай, — говорю я себе, но не могу. Не могу!