Братишки наши меньшие, коричневые филиппинцы

Шеф смерил Интернационала оценивающим взглядом и решил воздействовать на него словом. Он говорил, что если Интернационал уйдет по-хорошему, его не посадят, а отпустят домой, а если откажется, они прыснут на него газом и упекут в тюрьму лет на десять. Интернационал ответил: «Вы ничего не знаете, не знаете вы ничего». А один филиппинец попал бутылкой в лошадь, и та сиганула на ринг аж из шестого ряда. Полицейский, что сидел – на ней верхом, сделал над собой неимоверное усилие и рухнул с лошади на сиденья четвертого ряда, потому что Интернационал шагнул в его сторону. Ошалелая лошадь стала как вкопанная, и Интернационал прыгнул в седло. За всю историю борьбы не было ничего более умопомрачительного. Я боялся, что он собирается вышвырнуть с ринга и лошадь, но у него было слишком доброе сердце, чтобы пойти на такую низость. Он любил бессловесных тварей.

Снаружи время от времени доносилось улюлюканье толпы. Все догадывались, в честь кого, кроме шефа полиции.

– Какого черта они там воют? – спросил он. Ни один фараон не решился ответить, тогда заговорил репортер из «Ньюз».

– Ха-ха, – ухмыльнулся он. – Это они так приветствуют вас и ваших полицейских. Так-то. Все до единого, мужчины, женщины и дети, там на улице – стопроцентно за Интернационала.

Тогда шеф двинулся ко мне. Ему уже все осточертело до крайности.

– Вы его менеджер? – спросил он.

Я ответил да.

– Прекрасно. – сказал он. – Вот и уведите его оттуда.

И опять я принялся умолять Интернационала уйти с ринга. Проклятая лошадь так заржала на меня, что я чуть не грохнулся. Она, наверное, тоже не хотела уходить с ринга. Интернационал ответил, как и прежде. «Ты ничего не знаешь», – начал было он, но я прервал его: «Знаю, знаю, не надо больше об этом. Я ничего не знаю. Только ради всего святого, Рамон, уходи ты с этого ринга к такой-то матери». Он не шелохнулся.

Тогда шеф, Василий Иванович, его менеджер, рефери, секунданты, репортеры и десятка два полисменов собрали маленькое совещание. Они решили послать Василия Ивановича обратно на ринг продолжать схватку, но тот и слушать ничего не желал. Стал топать ногами, как ребенок, тыча в лошадь, но все это были отговорки. Он был перепуган до смерти. Он твердил, что его уже объявили раз победителем и хватит. Тогда шеф сел на пол и заскрежетал зубами. Его же ославят, опозорят на весь город, на смех подымут.

Он вскочил вне себя от ярости.

– Газом его! – приказал он.

Посмотрел на галерку, где засели пятьдесят филиппинцев.

– Этих тоже! – ревел он. – Наших братьев меньших, коричневых филиппинцев. – орал он. – Газом их всех!

– А с лошадью как быть? – поинтересовался кто-то.

– Ее тоже, – велел шеф.

Потом услышал вой толпы на улице и передумал.

– Постойте, – сказал он. – Неужели среди вас не найдется пятидесяти полноценных мужчин, которые пойдут на ринг и скрутят его?

И одного не нашлось, где уж там пятьдесят.

Шеф дошел до точки. Позвонил мэру, и тот костерил его минут пять. Затем мэр приказал оставить конного филиппинского борца в покое и ту полусотню филиппинцев, что поменьше – тоже. И пусть они себе сидят в зале, пока не уснут или там проголодаются, и тогда уберутся восвояси.

Шеф был в отчаянии. Это было похуже, чем забастовка. Раз в десять хуже.

– Я не могу пойти на это, – сказал рефери Даймонд Гейтс.

– Сможешь, еще как сможешь! – ответил на это шеф. – А ну, живо, иди объявляй этого долбаного филиппинца победителем, а то не видать вам здесь больше матчей по борьбе как своих ушей!

Тогда Даймонд Гейтс попытался пролезть на ринг. И как только он собирался нырнуть под канаты, перепуганная лошадь вставала на дыбы и принималась истошно ржать. Даймонд Гейтс отбегал до середины зала стуча зубами и обливаясь потом. Наконец он забрался кресло и объявил Рамона Интернационала победителем. Все, кто был в зале, завопили от радости, особенно полсотни маленьких филиппинцев на галерке. Постепенно зал опустел. Интернационал слез с лошади и ушел с ринга.

А как выбралась с ринга лошадь, я так и не выяснил. Ведь она была перепугана до смерти.

1936