Сквозь ту же самую темноту за многие километры от роскошной бандитской малины по ночному райцентру, давя кур и кошек, мчалась милицейская машина с полным комплектом работающих мигалок и истошно надрывавшейся сиреной. Пролетев по улице «26 бакинских библиотекарей», машина с визгом затормозила перед зданием районной избы-читальни.
Пошатываясь от усталости, из машины вывалился Пендальф и направился к чёрному ходу. Поперёк замшелой двери шёл огромный засов, доверительно завершавшийся соответствующего размера амбарным замком. Старательный деревенский шутник накарябал маркёром на засове: «Все ушли на фронт», но Пендальф улыбался вовсе не доморощенному хохмачу, он улыбался своим мыслям, доставая из рукава фомку…
Замок с мягким стуком упал на асфальт, Пендальф рванул засов на себя и, отворив скрипучую дверь, зашёл внутрь. Нашарив в кармане фонарик, он двинулся между стеллажами, рассматривая корешки книг.
Дойдя до стеллажа, обозначенного литерой «К», он пробежался взглядом по полкам и безошибочно выбрал то, что ему было необходимо.
— Ага, вот. Письмецо Кызылдура. — Пендальф зажал фонарик в зубах и принялся читать. — Здравствуйте, разлюбезная моя Катерина Матвевна. Во первых строках письма сообщаю Вам, что давеча нашёл я колечко, да не простое, а золотое. Будет теперь что деткам малым оставить. Да и Вам на него будет взглянуть любопытно. Был ещё браслетик — змейка серебряная, с одним изумрудным глазком. Так мы тут банчишко метнули, а Кирпич его у меня и выиграл, дурачок. А колечко это, видать, цены немалой, только проба стёрлась. Никак не могу разобрать толком, чего они там накарябали…
По просёлочной дороге, спускавшейся с холмов к Ширеву, в деревню въехал всадник на взмыленной лошади. Остановившись у сидящего на завалинке карапуза, он перегнулся через плетень и, поправив сбившуюся на лоб фуражку стволом зажатого в кулаке нагана, прошипел, чеканя исковерканные на немецкий лад слова:
— Шириво! Сюмкин! Говорит! Бистро!!!
Карапуз ойкнул, вскочил на ноги и вытянулся по стойке смирно:
— Я условно освобождённый. Режим не нарушаю, участковый не даст соврать. Комендатура в той стороне.
Всадник хлестнул коня и умчался в ночь, а карапуз подхватил прислонённую к дому лопату и помчался за сарай, решив на всякий случай закопать поглубже золотишко да дедовскую обрезанную двустволку…
Самые стойкие из сельчан продолжали штурмовать горы халявного хавчика и всё новые и новые бочонки бесплатного, хотя и дрянного винишка. Напивались и наедались про запас — на годы вперёд: времена на дворе стояли дрянные, до серьёзных юбилеев мало кто доживал. Вот и сейчас из всего деревенского оркестра хоть как-то держались на ногах двое — барабанщик и скрипач. Вот под их-то весьма оригинальную музычку и отплясывали на столах самые крепкие и стойкие, впрочем, периодически кто-то из них занимал своё достойное место в груде тел возле столов. На одном из них топтали остатки еды грязными волосатыми ногами насосавшиеся местного пива Фёдор, Гек и Чук, горланя разухабистую песню:
С соседнего столика наблюдали за ними четыре пожилых карапуза, временами их взгляд приобретал некую осмысленность, а речи членораздельность, но беседа клеилась с трудом.
— Пацаны, а я вот так и не понял, чего Бульба пургу гнал про разведку?
— Так он же из органов.
— Вроде как резидент на пенсии.
— Его как-то раз переправили нелегалом в страну Гулливеров, а они его и раскололи. Ну да ладно. Жить хорошо!
— Ага, а хорошо жить — ещё лучше.
— Это точно!
— Ну что, пивка для рывка?
— Ещё парочку! — Своё обращение к веселящейся молодёжи пожилой пьянчужка подкрепил парочкой крепких словечек и в любой другой день наверняка огреб бы по своей тощей шее, но тут Фёдор неожиданно даже для самого себя подорвался помочь компании выпивох. Подхватив пару кружек пива, он подвалил с угощением к их столу, заслужив шумное одобрение:
— Пиво без водки — деньги на ветер. Запомни, Фёдор, по утрам пиво не только вредно, но и полезно.
Фёдор понимающе кивнул, хотя познакомиться с донным утверждением на практике ему предстояло только на следующее утро.
Тем временем праздник окончательно сошёл на нет. Очередное подношение от благодарных слушателей окончательно доконало скрипача (который и без того последние полчаса стоически повторял подвиг Паганини) и оставило барабанщика в гордом одиночестве. Тот продолжал развлекать нескольких молодых отморозков, восторженно оравших что-то про «олдскульный драм-н-басс», а остальные тем временем расходились, расползались и разносились по домам.