Браво Берте

– Дмитрий Валентинович. А с правилом Бориса Ермолаевича я, представьте, действительно не знаком.

– Селить легких с легкими, трудных – с трудными – вот его непреложный закон. Мы с соседкой, каждая по-своему, оказались для него трудны. Вот он нас и объединил.

– Смею думать, мне понятны его внутренние мотивы. Он показался мне человеком безмерно уставшим, сломленным и глубоко несчастным.

– Неужели? Я-то как раз считаю его бездушным роботом и чистейшей воды функционером. Кстати, как вам живется с Иваном Алексеевичем? Он, насколько я знаю, состоит у Цербера в списке легких. Значит, вы попали в ту же обойму. – Она пририсовывала кольца дыма к дымоходной трубе.

– Иван Алексеевич? Экземпляр интереснейший. На первый взгляд безобиден, на самом же деле безнадежный ипохондрик. Правда, ипохондрия у него камерная, распространяющаяся в основном на меня и изредка на нашего третьего соседа по столу. Он убежден, что нас всех потихоньку подтравливают в столовой. Нести свою убежденность в широкие массы он не рискует: боится быть помещенным, как сам выражается, в «желтый дом». Зато мне наедине каждый вечер сообщает приблизительно одно и то же. Очень, говорит, удобно приспособилась местная административная мафия. Главное – малозатратно. Микродоз яда в наших организмах не обнаружит ни одна лаборатория, а процесс распада на уровне клетки знай себе идет. И добавляет: неукоснительно. «Неукоснительно» – его любимое словцо. Пропускает меня вперед в дверь столовой и напутствует: «Милости прошу на неукоснительную смерть». А сегодня проснулся и, сидя в кровати, сказал: «Голова болит больше обычного, значит, вчера дозу превысили». Впрочем, Бог с ним, с Иваном Алексеевичем. Это так, пришлось к слову о легких и трудных жильцах. У вас ведь сегодня день рождения, Берта Генриховна. Разрешите от души поздравить! – Берта поразилась его осведомленности, а он продолжал, любуясь законченным ею домиком: – У меня, к сожалению, нет никакого вещественного подарка, но, если позволите, преподнесу вам то, что умею делать лучше много другого. По профессии я чтец, сорок лет отдал работе на Всесоюзном радио. А бывших чтецов, как и бывших актрис, не бывает. Вы согласны?

– Пожалуй, – кивнула Берта. – Что-нибудь из отечественных или иноземных авторов?

– Скажем так, из неизвестных отечественных. Из посвященного мне когда-то моим близким другом.

– Что ж, извольте. – Она отложила рисовальную веточку в сторону.

И Дмитрий Валентинович стал читать:

Моим глазам нельзя, нельзя
К высоким строфам прикасаться,
И душу строчками терзать,
И, плача, ими восхищаться.
Нельзя вникать в небесный звук —
Тогда я дня вокруг не слышу
И становлюсь и слеп, и глух,
Себя и все я ненавижу.
И все же я безумный чтец
И слушатель слогов и строчек,
И Богом посланный певец
Мне сердце мучит, ум морочит.
Как будто колокольный звон,
Спорхнув со звонницы соборной,
Все манит эхом с трех сторон,
Мечтой крылатой. И покорно
На это эхо легких слов
В груди моей рождает отклик,
Что бродит в роще из слогов,
Пока в бессилье не умолкнет.
И звук истает. Новый день
Рябиной огорчится мокрой,
И тени кленов у плетней
Проявятся пятнистой охрой,
А тишина заполнит круг.
Рассветной синью улыбнется
Туман, покинувший свой луг,
И, тая, к небу вознесется.
Мир стал иным. То чтенье слов
Дарует сладкое смятенье
Порывов и неясных снов,
Игру предутренних цветов
В лохмотьях растворенной тени…
…И возвращенный полке том
Своей потрепанной обложкой
Прикроет, будто жадным ртом,
Строки божественную сложность…

– Прекрасно, – искренне выдохнула Берта, – особенно: «И звук истает, новый день рябиной огорчится мокрой…» Правда, очень красиво. Признаться, не ожидала. В чем-то напоминает Тютчева, только позднего. Надеюсь, вас не оскорбило такое сравнение в адрес друга?

– Что вы! Напротив, после подобных слов приходится сожалеть, что перед вами лишь чтец, а не автор. Удивительно другое: как вы с ходу запомнили строфу?