Браво, молодой человек!

Она поглядела на Ильдара. Все злится. Умный мальчишка, чего он злится? (Она поглядела на девочку.) А в ее годы, пожалуй, я не очень-то умела соображать, рассуждать. Да и теперь, и в этот момент не слишком я удачно рассуждаю с ними. Молчу. Кто это сказал, что семнадцать-восемнадцать — это бездарный возраст? А что это за возраст — двадцать восемь? Ну, деятельный, сильный, не слишком глупый, чтобы творить глупости, но и не слишком умный, чтобы содеять что-то умное.

Для юнцов ты «нашенская девка», ну, а сама-то ты знаешь — какая там нашенская; их веселые заботы или, наоборот, трагические заботы совсем, совсем не походят на твои заботы. А с теми, у кого позади не один десяток лет, и забот, и счастья, и разного, у кого волосы белым-белы, с теми ты чувствуешь себя уютней, понятнее, лучше. Но для тех ты — «молодежь», «какие ваши годы» и так далее.

Мудрить-то особенно ни к чему, люди мудрят, когда им печально, когда они бессильны или злы. Разве я печальна? Или зла? Или все у меня плохо? Да все у тебя хорошо. Просто… то, что было, например, у тебя — для девочки история… а тебе под тридцать, и всякое у тебя было!

Окна ресторана были открыты. Ветер колыхал длинные занавески. Там пели и кричали. В дверях их остановил высокий сухой дедушка и сказал, что в ресторан нельзя, там празднуется чья-то свадьба.

Ира пожала плечами, Ильдар страшно огорчился, было бесполезно ругаться, но он поругался с дедушкой. Жанна вздохнула облегченно: ну и ладно, нечего ей рассиживаться по ресторанам.

Они вышли на улицу.

Ильдар, он так смутился, стал извиняться — вы же знаете, какой у нас ресторан… кто знал, какая-то свадьба… а он по делу, это важно, это нужно для парней и девчат, комсомольцев, понимаете? — ударная стройка, а Жанну знают, как она играет и как поет; очень просят, понимаете: ночь, костры, эстрада, и она будет петь, как Тамара Ханум… очень просят.

— Хорошо, — сказала Жанна, — хорошо. Я пойду.

— Вас проводить?

— Не надо, — сказала она.

2

Дедушку у входа осаждали между тем какие-то забулдыги, совали деньги и молили вынести из буфета вина. И один — стоял в стороне, хмельно навалившись плечом на стену и цепким упорным взглядом смотрел на дедушку. Потом вынул деньги из кармашка для часов и, растолкав просителей, шагнул к швейцару.

— Петрович! Вынеси!

Старик глянул на него и тихонько ахнул:

— Гариф! — И взял трешку, и пошел, и вынес. — Вот ведь, а? Держи. Годков сколько, а?

Но тот уже спустился по каменным ступеням и открывал тяжелую дверь…

— Ну, идем, — сказал молоденький плечистый дружинник, — идем-ка, папаша.

— Не пойду. Как ты обращаешься? Я воевал… орден Славы.

— Знаю, знаю. Мешками кровь проливал.

— Мешками?.. Дурак ты.

— Вот уж и ругаться. Отдохнуть тебе надо. Будешь упираться — сграбастаю и унесу.

— Ты где… это самое… дурак такой, работаешь? На арматурном?

— На арматурном. Ну? — Парень постоял, подумал и вдруг схватил его поперек туловища и пронес несколько шагов, затем поставил на ноги и, мягко подталкивая в спину, повел в отделение милиции.

Навстречу шел сержант милиции.

— Ты куда его? — спросил он дружинника.

— Ясно, куда, — ответил тот.

— Не надо, пусть идет. Ступай, Гариф, домой.

— Умный какой… Я скажу, кто ты всамделе.

— Ступай, ступай.

3

Они шли по мосту, горели фонари, свет их отражался недвижно в воде, далеко внизу. Вдруг фонари погасли, и темное небо опустилось низко, и как бы поднялась к ногам темная вода. Стал виден пролегший в степи сильный прямой луч.

— Идем в степь, — сказал Ильдар.

— Ночь уже, — ответила Ира. — Постоим здесь, скоро зажгутся фонари.

— Ничего я не могу, — сказал он с отчаяньем, — ничего не умею.

— Совсем немного тебе хочется, и то ты не можешь, не умеешь.

— Ничего ты не понимаешь. Обидно… даже не сумел поговорить с умным человеком.

— Это тебе кажется.

— Что кажется?

— Тебе только кажется, что взрослые умнее. Это потому, что говорят они всегда о прошлой жизни.

— Это хорошо.

— Что говорят о прошлой жизни?

— Не знаю. Что они умнее, — сказал он. — Идем в степь. Там можно посидеть, там есть валун.

— Какой еще валун?

— Ка-мень! — сказал он. — Серый, холодный, в пять пудов, как проклятая любовь, из камня… ка-мень!

— Ой, какую ты чушь несешь!

— Какую я несу чушь!.. В институт я поеду учиться. В Свердловск.

— Набираться ума?

— Нет. Там тысячи красивых девчонок…

— Тысячи! Не так-то уж много в этом мире красивых. Уродин больше.

— Пойдем в степь. — Он нашел ее руку и обнял ее своей ладонью. — Ты не сердишься на меня? Я ведь все вру, про красивых девчонок.

— Конечно, врешь.

— Я все вру, — упавшим голосом повторил он. — А поеду я в Славянск, — говорил он, словно бредил, — в Славянск, на обжигальщика учиться.

— Какой Славянск? Есть такой город?

— Есть такой город… Я все вру. И ничего не могу, ничего не умею.

Фонари все не зажигались, сильный прямой луч стлался по степи; он звал ее в степь.

— Идем в степь, — тосковал он, — идем в степь…

Он видел предрассветную полутьму и валун, там сидели Рустем и Жанна, и они, казалось, были очень счастливые.

4

Бежал мальчик и звонко звал: «Джульбарс, Джульбарс!». Маленькая облезлая собачонка семенила за мальчиком.