Браво

– Очень, синьор, от всего сердца, – ответил обвиняемый, впервые проявляя волнение. – Мои товарищи отреклись от меня, а ведь умение владеть веслом – моя гордость с самого детства и до сего дня.

Молодой сенатор снова невольным движением выдал свой интерес и удивление.

– Сознаешься ли ты в совершенном преступлении?

Якопо насмешливо улыбнулся.

– Если присутствующие тут сенаторы снимут маски, я смогу ответить на этот вопрос с большей откровенностью,

– сказал он.

– Твое условие дерзко и незаконно! Никто не может знать имен тех, кто вершит судьбы государства. Итак, признаешь ли ты свою вину?

Но тут в зал поспешно вошел служащий сената, передал сановнику в красной мантии какую-то бумагу и удалился.

После небольшой паузы стражникам приказали увести подсудимого.

– Благородные сенаторы, – сказал вдруг Якопо, порывисто подходя к столу, словно стремясь не упустить случая и высказать все, что его мучило, – прошу милосердия!

Позвольте мне навестить одного заключенного, который сидит в камере под свинцовой крышей! У меня есть для этого серьезная причина. И я прошу вас как людей, как отцов разрешить мне это!

Двое сенаторов, совещавшихся по поводу полученного донесения, даже не слышали, о чем просил Якопо. Третий –

это был Соранцо – подошел ближе к лампе, желая как следует рассмотреть человека, пользующегося столь дурной славой, и пристально глядел на выразительное лицо браво. Тронутый его взволнованным голосом и приятно удивленный выражением лица Якопо, сенатор приказал исполнить его просьбу.

– Сделайте то, о чем он просит, – сказал Соранцо стражникам, – но будьте готовы привести его обратно в любую минуту.

Якопо взглядом поблагодарил его и, боясь вмешательства остальных членов Совета, поспешно вышел. Маленькая процессия, следовавшая из зала инквизиции в летние камеры ее жертв, печально характеризовала этот дворец и правительство Венеции.

Они шли по темным потайным коридорам, скрытым от посторонних глаз и отделенным от покоев дожа лишь тонкой стеной, которая, подобно показной стороне государства, за внешней пышностью и великолепием скрывала убожество и нищету. Дойдя до тюремных камер, расположенных под крышей, Якопо повернулся к стражникам:

– Если вы люди, снимите с меня на минуту эти лязгающие цепи!

Стражники удивленно переглянулись, но ни один не решился оказать ему эту милость.

– Я иду сейчас, должно быть, в последний раз к едва живому… – продолжал Якопо, – к умирающему отцу… Он не знает, что со мной случилось… И вы хотите, чтобы он увидел меня в кандалах?

Голос Якопо, полный страдания, подействовал на стражников больше, чем его слова. Один из них снял с него цепи и знаком пригласил идти дальше. Осторожно ступая, Якопо прошел в конец коридора и вошел в камеру, никем не сопровождаемый, потому что стражникам было неинтересно присутствовать при свидании браво с его отцом, происходившем к тому же в нестерпимо душном помещении, под раскаленной свинцовой крышей. Дверь за ним закрылась, и камера снова погрузилась в темноту.

Несмотря на свою напускную твердость, Якопо вдруг растерялся, неожиданно очутившись в страшном обиталище несчастного узника. По тяжелому дыханию, донесшемуся до него, Якопо определил, где лежит старик: массивные стены со стороны коридора не пропускали в камеру свет.

– Отец! – нежно позвал Якопо. Ответа не было.

– Отец! – произнес он громче.

Тяжелое дыхание усилилось, потом заключенный заговорил.

– Дева Мария услыхала мои молитвы! – слабо произнес он. – Бог послал тебя закрыть мне глаза…

– Ты ослабел, отец?

– Очень… Мой час настал… Я все надеялся снова увидеть дневной свет, благословить твою мать и сестру…

Да будет воля божья!

– Мать и сестра молятся за нас обоих, отец. Они уже вне власти сената!

– Якопо… Я не понимаю, что ты говоришь!

– Моя мать и сестра умерли, отец!

Старик застонал, ибо узы, связывавшие его с землей, еще не были порваны. Якопо услышал, как отец стал шептать молитву, и опустился на колени перед его ложем.

– Я не ожидал этого удара, – прошептал старик. – Значит, мы вместе покидаем землю…

– Они уже давно умерли, отец!

– Почему ты тогда же не сказал мне об этом, Якопо?

– Ты и без того много страдал, отец.

– А как же ты?.. Останешься совсем один… Дай мне твою руку, мой бедный Якопо…

Браво взял дрожащую руку отца; рука была холодная и влажная.

– Якопо, – сказал старик, чья душа еще не покинула тело, – я трижды молился за этот час: первый раз – за твою душу, второй раз – за мать, а третий – за тебя!

– Благослови тебя бог, отец!

– Я просил у бога милости к тебе. Я все думал о твоей любви и заботе, о твоей преданности старому страдальцу.

А когда ты был ребенком, Якопо, нежность к тебе. , толкала меня на недостойные дела… И я боялся, что, когда ты станешь мужчиной, ты упрекнешь меня в этом… Ты не испытал тревоги родителя за свое дитя… Но ты сторицей вознаградил меня за все… Стань на колени, Якопо, я еще раз попрошу бога не оставить тебя своей милостью!

– Я здесь, отец.

Старик поднял дрожащую руку и голосом, который на мгновение вновь обрел силу, горячо произнес торжественные слова благословения.