Бразилья

– Я слышала, что откуда-то привезли таких отсталых песас[125], что они за раз могут выразить только одну идею. Такое впечатление, что каждое предложение для них – это отдельная мысль. Мы можем понимать их язык, хоть и с некоторым трудом, но они никогда не смогут понять наш. Это то, о чем говорит доктор Фалькон: если ты не можешь что-то произнести, то не можешь и подумать об этом. Кто вообще придумал привезти сюда этих созданий? Они совершенно бесполезны для работы.

Доктор Фалькон собрался что-то ответить, но тут вошел управляющий Анункан, потрещал небольшой деревянной погремушкой, чтобы привлечь всеобщее внимание, и объявил, что сейчас подадут кофе под музыкальное сопровождение.

– Ох, я совсем забыла! – воскликнула дона, радостно хлопая в ладоши. – Святой отец, вам очень понравится. Это просто прелестное создание, воистину ангельский голос.

Служанки налили кофе из серебряных кофейников, вытирая капли с чашек мягкими хлопковыми тряпками. Анункан привел крошечного индейского ребенка, худенького, в грубой белой робе. Фалькон не смог понять, мальчик это или девочка. Дитя встало на колени и поцеловало каменную плиту.

– Купили за бесценок в портовой таверне. Бедное дитя было на грани смерти. Очевидно, жертва какого-то нелепого разграбления. Только иезуиты, прощу прощения, святой отец, учат так петь. Пой, дитя мое!

Ребенок стоял, вытянув руки вдоль тела, в его глазах читалось что-то отдаленно животное. Раздался голосок, такой слабенький, такой далекий, словно бы исходил он не из открытого рта, а из тайного места за пределами Земли и неба. Фалькон давно уже отдал рабам свой парик из-за ужасной жары и теперь ощущал, как буквально зашевелились короткостриженые волосы на загривке. Голосок достиг совершенства, ребенок исполнял «Аве», но какого-то неизвестного Фалькону композитора; ритм произведения был сбивчивым, тактовый размер – подвижным и непостоянным, а гармонии – тревожащими и диссонирующими. Тем не менее Фалькон почувствовал, как слезы потекли ручьем по лицу. Когда он посмотрел на ту сторону стола, то увидел, что Квинн так же тронут. А женщины Белена сидели как камни, неподвижные камни. Служанки, стоявшие за каждой из дам, отводили глаза от белой расы. Несмотря на заявление доны, это не был голос ангела. Он долетал из кого-то более глубокого и древнего места, это был зов далекого леса, реки, детский голос, который можно найти, если проплыть по этим водам на невольничьи рынки Белен-ду-Пара.

Пока ребенок пел, Жуан забрал маятник, лежавший перед доктором Фальконом, и, стуча каблуками по камню, пошел вернуть его в нутро хозяйских часов.

Богоматерь Мусора

25–28 мая 2008 года

Последний из Настоящих Кариока забросил леску с грузилом в розовую воду залива Гуанабара. Это был Час Йеманжи[126]. Солнце еще не выглянуло из-за холма на другой стороне, а такое розовое зарево встречалось только на туристических фотографиях, тех самых, на которых тощие мальчишки в шортах-бермудах кувыркались на пляже. Фонари еще горели вдоль парка Фламенгу и на изгибе Ботафогу, словно линия прибоя из бриллиантов вокруг подножия морру. Огни машин скользили по мосту Нитерой. Ночные рейсы, словно карнавальная процессия, приземлялись на посадочную полосу аэропорта Сантус-Дюмон, сами самолеты казались изысканными и длинноногими пауками-охотниками в мерцающем свете. От членов братства Рыбаков Зари виднелись лишь силуэты, элегантные, как журавли, они замахивались и забрасывали удочки, а тяготы возраста стирал рассвет. Их тихие голоса разносились по сладостно-опьяняющему воздуху, а грохот самолетов, когда те один за другим разгонялись перед взлетом, постепенно стихал. Марселина вдруг поняла, что сама говорит шепотом. Среди холмов выли полицейские сирены, а струйка дыма от горящих покрышек в воздухе лишь усиливала ощущение ритуальности. Марселина не была так близка к просветлению с тех пор, как снимала «В погоне за НЛО» в Вале-ду-Аманьесер[127]. Розовый превратился в лиловый, а потом и в темно-синий, когда взошло солнце.

– Я знаю сотню историй про Кубок мира, – сказал Раймунду Суарес, наблюдая, как грузило нырнуло в сверкающую воду.