Бред

—   Так, так. Кажется, кто-то сказал, что можно жить без литературы, без философии, без свободы, но нельзя жить без сплетен, особенно политических? А у вас, верно, и их нет: нельзя, сексоты... Но как же говорят, будто у вашей молодежи

горят глаза»? Она ведь и без свободы, при этой невероятной скуке, «радостно строит новую жизнь»?

—   Что молодежь! У нее птичий комсомольский разум. Да и не горят у нее глаза. Глаза горят только у служащих Интуриста.

—   Они фанатики. Им отлично платят. У гитлеровской молодежи, впрочем, тоже горели глаза... Но нельзя же, чтобы пропало большое открытие, удлиняющее жизнь людей.

—   Когда человеку осталось жить несколько месяцев, он несколько охладевает и к науке и к славе. Можете сжечь мои бумаги.

—   Сжечь ваши бумаги! В той Роканкурской печке?

—   В той Роканкурской печке.

—   А долг перед человечеством?

—   Я больше не вижу необходимости удлинять жизнь человека. Уж скорее я сократил бы. Да он сам верно об этом позаботится... Может быть, тут и строят новую жизнь, но только всем очень гадко ее строить... Какая скверная погода: холод, ветер, дождь... На Капри не так, а? Я был когда-то. Солнце светится в воде залива? Боже, как хорошо!..

—   Все залито потоками солнца.

—   Все залито потоками солнца. И пальмы?

—   И пальмы. Рай. В Берлине много хуже. Серо. Чистилище.

А у нас ад... Эти ночные пустынные улицы Москвы! В тишине странный звук странной обуви прохожих. Он меня преследует уже тридцать пять лет. Это лейтмотив советской России... А вы не боитесь ходить по Москве в кафтане, длинных чулках и при шпаге? У вас верно есть и револьвер?

—   В мое время револьверов еще не было. Были только пистолеты... Вот.

—   Вас могут арестовать за незаконное ношение оружия.

—   Это был бы гротеск в трагедии.

—   Мы и сами гротеск в трагедии.

—   Нет «социалистического реализма»?

—   Нет социалистического реализма... Я уеду, если легально и с комфортом.

—   Значит, у вас есть еще желания. Вы были у Сфинкса Желаний?.. Чего вам еще хочется?

—   Да вот хотелось бы перед смертью увидеть Италию. Хотелось бы глотнуть воздуха свободы. Но ведь меня не выпустят. Я и заложников не мог бы представить. Да и денег у меня нет.

—   Денег я вам дам сколько угодно. А вот разрешение на отъезд это дело трудное. У вас нет связей?

—   Никаких.

—   Разве мне попросить американского посла? Он мог бы кое-что устроить. Но он, к сожалению, интеллигент. Ничего не сделает. Интеллигенты в век гангстеров просто ни к чему.

—   Просто ни к чему. Хорошо, что вы не интеллигент... А все-таки попросите посла. Вы сказали, что вы у него нынче на приеме? Там все будут. Будет и Иосиф Виссарионович.

—   Помилуйте, он никогда ни у каких послов не бывает, а у этого всего менее. Он и принять его не хочет.

—   Вы ошибаетесь. Теперь они бывают друг у друга запросто. «Ну, что, брат, Пушкин?» — «Да так как-то, брат...» И тот германский фельдмаршал там будет, Рундштедт или Роммель, как его?

—   Они оба давно умерли, и никогда их в Москве не было... Вы не бредите ли?

—   Я Олеолиукви не принимал... Да в бреду тоже есть настоящая жизнь, разница невелика. Вы еще заедете переодеться?

—   Нет, зачем же?

—   Вы в Кремле остановились?

—   Да, у Иосифа Виссарионовича. Он со мной очень мил.

—   Вот и его попросите обо мне. Тогда я с удовольствием уеду. И операцию в самом деле там сделаю.

—   Разумеется. Но Иосиф Виссарионович очень занят со своими Штауфенбергами.

—   Это еще кто такой?

— Разве вы не помните? Они десять лет тому назад покушались на жизнь Гитлера.

—   Ах, да. У меня стала слабеть память. У вас тоже?

—   О, нет! Это мои враги говорят, будто я ослабел. Неправда!

—   Не сердитесь, я и не говорю, будто вы ослабели. Нет, Рундштедт и не думал умирать. Он здоровехонек. Или это Паулюс?

—   Пропади они все пропадом...

...В доме посла был большой прием. Приглашено было несколько сот человек. Перед началом приема посол прошел по парадным комнатам, все было в совершенном порядке. В гигантской столовой красного дерева были расставлены столы, накрытые белоснежными скатертями, уставленные серебром и фарфором. Лакеи вытянулись при входе посла. Ему было известно, что они, как и вся прислуга дома, за исключеньем китайского метрдотеля — да и за него поручиться нельзя, — состоит на службе у полиции, что они проходят специальный двухлетний курс обучения — учатся и шпионскому, и лакейскому делу, знают иностранные языки и обо всем сообщают куда следует, доносят о том, что в доме говорят, о том, что едят, о том, какие лекарства принимают.

— Так сегодня цыпленок Тетрацини, — сказал он, ни к кому не обращаясь; сказал больше для развлеченья: «Запишут: Он сказал, что сегодня у нас цыпленок Тетрацини». Быть может, на Лубянке еще будут себе ломать голову, какой Тетрацини...»