Бред зеркал

И я тотчас же повел его туда, как решил уже заранее. Но мне не повезло. У самой кладовой я лицом к лицу столкнулся с Прасковьюшкой.

— А я вас ищу, все ищу, — сказала она мне с кроткой укоризной, — ведь вы и обедать сегодня не приходили. Небось, есть хочется?

Во мне все замерло: ужели она не видит его, Володечку? Или не рада ему?

Ведь она плечо в плечо столкнулась с ним.

Кое-как наскоро и поспешно сплавил ее. Скрыл Володечку, как надо и тогда вошел в дом. В доме все без малейших перемен. В кабинете три портрета. В столовой накрытый стол, и на нем только один прибор.

Только один! Сирота…

— Зачем у меня взяли всех!

Я не кричал. Клянусь честью, не кричал.

Это застонали мертвые бревна старого деревенского дома.

Я с жадностью набросился на котлеты с картофельным пюре, но, вспомнив, подошел к Прасковьюшке, взял ее за руку и повел к образам в угол, где что-то копошилось темное, бесформенное, но не страшное. С твердостью и точностью выговаривая каждое слово, я сказал:

— Поклянись сейчас же перед образом, перед лицом святой, имя которой ты носишь, что ты никому не скажешь…

— Чего, Порфирий Сергеич?

На ее подбородке появилась ямочка. Эта ямочка всегда появляется у нее, когда она хочет заплакать. Или засмеяться.

— Что ты никому никогда, ни за что, слышишь ли, ни за что! не выдашь того, кого видела со мной! — повысил я голос.

— Где?

— У кладовой!

— Когда?

— Сейчас.

— Как сейчас?

— Ну да, сейчас! Полчаса назад!

— Когда вы шли из оврага?

— Ну да! Ну да!

— Порфирий Сергеич! Миленький! Я с вами, извините, никого не видела. Вы были одни…

— Прасковья, не лукавь!

Я раздраженно схватил ее за руку.

— Миленький, никого не видела!

Ямочка на подбородке стала глубже.

— Не лукавь! Клянись! — закричал я.

Она расплакалась.

— Ну, к чему к божбе пригоняют? К чему? если не видела!

Или она больна куриной слепотой? Кажется, есть такая болезнь?

— Ну, клянись, в чем хочешь!

— Позвольте уж совсем не клясться? Родненький!

— Ну, не клянись!

Я ласково потрепал ее по плечу:

— Эх, ты, добрейший курослеп!

* * *

Утром все разъяснилось. Володи нет в усадьбе. Нет! Он снова исчез. Чувствую: безвозвратно!..

* * *

Моя кожа, одевающая мышцы, стала восприимчивой, как подточенные пальцы шулера. Я прекрасно предчувствую погоду завтрашнего дня, и звон колокольчика под дугой невыносимо режет слух.

Кожа моя ощущает дуновение сырости. Наверное, вон за тем бугром мы увидим речку. Прасковьюшке, которая сидит в тарантасе напротив меня, я сказал:

— Вон за тем бугром будет река. И хорошая река!

Когда мое предсказание сбылось, Прасковьюшка поглядела на меня с благоговением, как на святого. Я ответил ее взору:

— Верь мне, так же сбудутся и мои пророчества о верховном главенстве семьи!

Покосившись затем на моего соседа по тарантасу, я спросил ее:

— А это кто?

— Доктор, — ответила она тихо.

Но не ошибается ли она? Может быть, это просто-напросто шпион?

С учтивостью тронув его за локоть, я проговорил:

— Вот вам и еще одно яркое доказательство высокой нравственности того восхваляемого вами общежития, которое известно под именем бумажного Вавилона: государственный шпион как почтенная должность!

Сосед не ответил мне ни словом.

А мы все едем и едем!

Конечно, мы едем отыскивать Володечку. Ну, конечно!

* * *

Я заключен в каземат. Вокруг четыре стены. В окне клочок неба, такого ясного и безмятежного, и опять желтая скучная стена с пятнами сырости. Впрочем, и небо в последние часы начинает принимать зловещий желтый цвет, какой-то немигающий и холодно-мертвенный, повергающий в тоску и смятение.

Не вспыхнули ли на земном шаре кратеры всех вулканов?

А темные пятна сырости, — как я стал теперь замечать, — тоже складываются в совершенно реальную картину, какую, — это мне еще непонятно. Со временем, быть может, и пойму.

На душе тягостно и переменчиво, но некоторые ощущения сопровождают меня всюду, как конвойные. Хуже всего то, что это желтое чудовище, в каменном брюхе которого расположен наш каземат, населено не живыми людьми, а звуками. За запертой дверью по гулким коридорам вдруг пробежит порой стук, или прокатится хохот, или пролетят рыдания. Я еще не видел наружности этих обитателей нашего замка, но я хорошо представляю их себе.

Стук — тонок, высок и худ, как палка.

Хохот — кругл и весел, как обруч. А рыдания похожи на мифических птиц с черными крыльями и голубыми глазами испуганного ребенка. И когда они летят, эти странные птицы, одна за другой по коридору, мое сердце пронизывает игла, и мне хочется застрелиться. Но, во-первых, у меня отобрали все оружие, а во-вторых, Володечка-то ведь со мной.

Мой последний и единственный Володечка!

Мне разрешили пронести с ним, с Володей, его последние дни. После того, как его схватили в ту незабвенную ночь в кладовой нашего деревенского дома, его снова предали суду. И снова, конечно, осудят на смертную казнь. В этом не может быть ни малейшего сомнения. Генерал, с которым я имел объяснение по этому поводу тотчас же после моего приезда в город, решительно ответил мне:

— Полковник, вам надо приготовиться ко всему.