Брэдбери

А факты были таковы: в Гаване, километрах в четырнадцати от “Финки Вихии”, усадьбы Папы, есть бар, который он посещал. Тот, где хозяин в честь Папы назвал специальный коктейль, а вовсе не тот — шикарный, в котором он встречался с литературными светилами вроде К-к-кеннета Тайнена и… э-э… Т-теннесси У-уильямса (как выговорил бы мистер Тайнен). И не “Флоридита”, куда приходят без пиджаков, и столы там из необструганных досок, пол посыпан опилками, а большое зеркало по ту сторону стойки — словно грязное облако. Сюда Папа приходил только в те дни, когда во “Флоридите” собиралось слишком много туристов, желавших познакомиться с мистером Хемингуэем. И то, что в баре произошло, не могло, конечно, не стать большой, очень большой новостью. Даже большей, наверное, чем та, когда Папа высказал Скотту Фицджеральду свое мнение о богачах, и даже большей, чем та, когда Папа набросился в кабинете у Чарли Скрибнера на беднягу Макса Истмена…» («Попугай, который знал Папу», «The Parrot Who Met Papa»).

«Старый трясущийся “фордик” ехал по дороге, зарываясь носом в желтые хлопья пыли, которые еще с час будут кружить, прежде чем осядут среди той особенной дремоты, которая окутывает все вокруг в самый разгар июля. Где-то далеко впереди их ожидало озеро — прохладно-голубой бриллиант, купающийся в сочно-зеленой траве, но до него действительно было еще далеко, и Нева с Дугом тряслись в своей консервной банке, каждый винтик которой раскалился докрасна. На заднем сиденье в термосе бултыхался горячий лимонад, а на коленях Дуга медленно закисали сэндвичи с круто поперченной ветчиной. И мальчик, и его тетя жадно вдыхали горячий воздух, который еще более раскалялся от их разговоров.

— Я пожиратель огня… — сказал вслух Дуглас. — Я словно огонь глотаю…» («Пылающий человек», «The Burning Man»).

«Уиллис подошел и заглянул в тесную складскую каморку.

Там в вечной полутьме сидел старик.

— Сэр… — произнес Уиллис.

— Шоу… Мистер Джордж Бернард Шоу…

Глаза старика широко распахнулись, словно его только что осенила какая-то важная мысль. Обхватив свои костлявые коленки, он издал резкий хохочущий вскрик:

— Ей-богу, я принимаю ее целиком и полностью!

— Кого — ее? Кого вы принимаете, мистер Шоу?

Старик бросил на Чарлза Уиллиса искрометный взгляд своих голубых глаз.

— Вселенную! Вот кого! Она существует, поэтому не лучше ли мне принять ее, правда?» («Дж. Б. Ш. — Евангелие от Марка, глава V», «G. В. S. — Mark V»).

«Мистер и миссис Уэллс, возвращаясь поздно вечером из кино, зашли в маленький неприметный магазинчик, совмещавший в себе закусочную и гастроном. Они сели за отдельный отгороженный столик, и миссис Уэллс заказала “Пумперникель с запеченной ветчиной”.

Мистер Уэллс бросил взгляд на прилавок: там лежала буханка ржаного хлеба.

— Да, — пробормотал он. — Пумперникель… Озеро Дрюса…

Вечер, поздний час, пустой ресторан…

Все что угодно могло внезапно настроить его на волну воспоминаний…

Запах осенних листьев или полуночный порыв ветра мог взволновать его, и ливень воспоминаний сразу обрушивал все вокруг. И так вот в этот странный час после кино, в этом безлюдном месте он неожиданно увидел буханку пумперникеля и, как и в тысячи других ночей, сразу оказался заброшенным в прошлое.

— Озеро Дрюса… — повторил он.

— Что? — подняла на него глаза жена.

— Я чуть не забыл об этом, — пояснил мистер Уэллс. — В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать, я прибил буханку пумперникеля над зеркальным трюмо. А на твердой хрустящей корке парни из Дрюса вырезали свои имена: Том, Ник, Билл, Алекс, Пол, Джек. Это был лучший пикник на свете!» («Пумперникель», «The Pumpernicel»).

23

«Трудно назвать Брэдбери первым среди англосаксонских фантастов, — писал в свое время Станислав Лем. — Произведения его чрезвычайно неровны, причем еще в большей степени концептуально, нежели эстетически. Это писатель вымысла, а не мысли, воображения картинного, а не понятийного, скорее эмоционального порыва, а не логического размышления.

В этом, естественно, нет ничего дурного.

Где еще, как не в фантастике должно провидение окупаться?

Критик-рационалист, столь же редкий в НФ, как роза в пустыне, не очень-то любит Брэдбери; скажем, Ф. Роттенштайнер, я имею в виду именно его, назвал Рея Брэдбери “поверхностно элегической плакальщицей”.

И верно, Рея Брэдбери отнюдь нельзя назвать титаном прогностической мысли, однако произведения его даже в своих слабостях обладают каким-то особым формирующим содержанием, монолитностью, доказывающими, что они не сошли с массового конвейера научной фантастики. Стиль Брэдбери угадывается с первой фразы. Там, где властвует абсолютная деперсонализация изложения, индивидуальность должна быть в цене, даже если ее достоинства сомнительны».148

24

«Стиль Брэдбери угадывается с первой фразы».

Это действительно так. Можно не любить Брэдбери, но он всегда узнаваем.

Добившись известности, Рей Брэдбери без всякого стеснения переиздавал свои старые рассказы, и мало кто решался упрекнуть его в дешевке или в «деперсонализации».

Разве что Станислав Лем.