Брэдбери

Внутренние страхи Рея, к которым он с малых лет был склонен, чрезвычайно усиливались из-за постоянной тревоги, испытываемой взрослыми. Если фобий оказывалось мало, он их придумывал. При этом, рассказывая брату или матери о своих приключениях (как правило, вымышленных), Рей не врал, он всего лишь смещал акценты.

«Мои ранние впечатления, — признавался он в одном из своих интервью, — часто были связаны с картиной, которая и сейчас стоит перед моими глазами: жуткое ночное путешествие вверх по лестнице. Мне всегда казалось, что стоит мне ступить на последнюю ступеньку, как я окажусь лицом к лицу с каким-то мерзким страшным чудовищем, давно поджидающим меня. Не выдержав, я кубарем катился вниз и с плачем бежал к маме; тогда мы уже вдвоем взбирались по тем же ступенькам, но обычно чудовище к тому времени куда-то убегало…»

7

В школьные годы Рей некоторое время посещал поэтический кружок, в котором занимались в основном девушки и какие-то (по его словам) существа «неопределенного пола». Они говорили иначе, чем другие люди. Иногда они казались странными. Но все, как один, виделись Рею столь талантливыми и блистательными, что он просто боялся при них рот раскрыть. На фоне чужих чудесных, как ему казалось, стихов и рассказов все попытки Рея самому сочинить что-то выглядели жалкими.

Он уже читал Эдгара По!

Он уже читал Льюиса Кэрролла.

…Хворобей — провозвестник великих идей,
Устремленный в грядущее смело;
Он душою свиреп, а одеждой нелеп,
Ибо мода за ним не поспела.

Презирает он взятки, обожает загадки,

Хворобейчиков держит он в клетке.
И в делах милосердия проявляет усердие,
Но не жертвует сам ни монетки.

Он на вкус превосходней кальмаров с вином,

Трюфелей и гусиной печенки.
(Его лучше в горшочке хранить костяном
Или в крепком дубовом бочонке.)

Вскипятите его, остудите во льду

И немножко припудрите мелом,
Но одно, безусловно, имейте в виду:
Не нарушить симметрию в целом!6

Конечно, это можно прочесть.

Но как это написать?

Рей страдал. Тогда ему в голову не приходило, что прелесть поэзии, прелесть, скажем так, притягательного сочинительства заключается вовсе не в театральной декламации, не в силе и даже не в красоте голоса, а в страсти, которая одна только и движет искусством.

— Значит, страсть — это те ворота, через которые дар попадает в мир и начинает нами ощущаться?

— Да. Страсть и одержимость! Всегда нужно быть одержимым жизнью. Каждый день, каждый час. Мало знать, что ты любишь. Нужно быть тем, что ты любишь. Только страсть взрывает тебя.7

Когда в 1929 году на страницах городской газеты «Уокиганские новости» («Waukegan News») начал печататься фантастический комикс «Бак Роджерс в XXV веке», новая страсть захлестнула Рея. Прежде неведомый ему храбрец — такой прекрасный и мужественный Бак Роджерс — путешествовал в межпланетном пространстве, попадал на далекие астероиды, высаживался на таинственные планеты Венеру и Меркурий, даже на огромный Юпитер.

Бак Роджерс заразил Рея Брэдбери непреходящей любовью к комиксам, о чем он без всякого стеснения рассказал в 2005 году на Книжном фестивале в Лос-Анджелесе (Los Angeles Times Festival of Books).

«Есть одна важная вещь, я к ней постоянно возвращаюсь.

Когда мне было девять лет, миру явился замечательный Бак Роджерс.

Я начал собирать все комиксы про этого чудесного Бака. Абсолютно все.

Я учился тогда в пятом классе, и дети надо мной смеялись. Они вечно говорили: “Все это выдумки, Рей. Все это просто придумано. Брось ты эту чепуху. У этих историй нет никакого будущего”. Они издевались надо мной: “Ты же не дурак, Рей, ты должен понимать, что мы никогда не полетим на Луну, мы никогда не полетим на Марс. Ничего такого не будет!”

Дни, проведенные в пятом классе, кажутся мне сейчас самыми худшими.

Меня дразнили, я рвал свои комиксы. Я по-настоящему плакал и очень страдал.

Но однажды меня осенило. Я спросил себя: “А чего ты, собственно, плачешь? Разве кто-нибудь умер?” И ответил себе: “Нет, никто не умер, все у меня хорошо. И зря они все говорят, что никакого будущего не будет”. И назло тем, кто надо мной смеялся, я снова стал собирать комиксы. Правда, в своих страданиях я пропустил целых три недели и теперь никак не мог найти пропущенные мною выпуски, посвященные Роджерсу. Можно было, конечно, купить старые газеты, но на это денег не было, и все последующие шесть лет я люто ненавидел себя за то, что поддался дразнилкам и не смог собрать всю серию о прекрасном Баке Роджерсе.

А однажды, примерно в пятнадцать лет, я зашел к одному своему другу.