Бремя

Мой легендарный Дед и великая нищенка — святая Васса — терпеливо и усердно учили меня тому, что знали сами, чем во внешней бедности богато жили — общению с Богом. Но семя веры не прорастало в терние моего самоцентризма. Жизнь, которой я жила, находилась в неразрешимом противоречии с жизнью, какую желала. Этот непоправимый диссонанс начался давно. В одном могу согласиться с психиатрами, терзающими меня вопросами о первых эмоциональных потрясениях: внутренние конфликты, действительно, часто зарождаются в детские годы. Нас всех в той или иной мере лечит или калечит детство. Мое же — до поры до времени было сущим раем, а виноградное поле — непременным его атрибутом. Виноградники хранили в себе тайну, являли некий символ, без которых казалось невозможным постичь мир.

Что же произошло с русской девочкой по имени Ваня в то утро, когда их выкорчевали? Случился нервный срыв, какие нередко бывают у детей после внезапной потери близкого человека, любимой кошки или собаки. Но и нечто другое, смысл чего ей никак не удавалось ухватить. Уничтожение виноградных кустов произошло по воле людей — в этом состояла главная трагедия. «Значит, — думала она, поправляясь после болезни, — люди — злы, но самое страшное в них даже не само зло, а способность при этом казаться добрыми». Тот тракторист, что рубил виноград, потом приходил проведать и принес конфет, и девочка не могла смотреть на него, боялась, что, как оборотень, он вот-вот превратится в волка. Взрослые, большинство из них, что-то ужасное прячут внутри...

— Деда, почему я не умерла тогда вместе с виноградом?

— Господь с тобой, Ваня! Ты что говоришь такое! Жизнь твоя только началась. И-и-и всякое в ней еще будет.

— А я не хочу всякого. Хочу, чтобы виноград снова был, и мы с тобой его охраняли, как раньше...

— И я хочу того же, Иванка, только видишь ли, внученька, не всегда так бывает, как мы хотим. И ничего с этим не поделаешь, терпеть надо. Терпеть и дальше жить.

— А я не умею терпеть, Деда. Я лучше умру, а терпеть не стану.

— Что-то ты часто о смерти говорить у меня стала. Нехорошо это. Пойдем со мной завтра в церковь, Ваня? Хочешь?

— А зачем? Зачем люди в церковь ходят?

— Чтобы молиться и чтобы к Богу поближе быть.

— А зачем к Нему поближе быть, если Он наше поле не спас?

— Ну этого мы никак не можем знать, почему Он поле не спас. Мы многого не знаем, Ваня. Может, люди молились мало о том, чтобы Он спас, а может, еще почему. Одно знаю точно, что Он не хотел, чтобы тебе больно было. Веришь мне? Не хотел.

— Так, ты говорил, что Бог людей сотворил. Что ж, если он людей злых сотворил, то, значит, и сам злой...

— Нет, Иванка, Он не делал людей злыми, они сами по себе такими стали. Бог дал им выбирать по своему желанию, какими быть и как поступать. А за нас выбирать отказался...

— А почему отказался?

— Наверное, потому что верил в нас. Верил, что мы добрыми сами по себе будем.

— Что ж, если люди злые, Он их не наказывает. Вот меня мама родила, она же меня наказывает, когда я что-то нехорошо делаю...

— Мама наказывает, Ваня, потому что сильно тебя любит и хочет, чтобы ты лучше была. И Бог так же — все время людей вразумляет. Только разными путями, хоть мы часто не понимаем. Но Бог, я думаю, надежду на нас большую имеет.

— А что такое «надежда», Деда?

— Надежда — это... Ваня, ожидание на то, что из плохого может что-то получше выйти. Вот Бог и ждет, что из наших душ что-то хорошее может выйти.

— А что такое «душа», Деда?

И Дед посмотрел на внучку озадаченно. Вот так вопрос! Призадумался, а потом сказал:

— Так, Ванютка. Как бы тебе это объяснить... У каждого человека есть тело и есть душа. Тело, которое стареет и умирает, и душа, какую мы не видим, но чувствуем, вот, например, когда нам стыдно или когда мы кого-нибудь очень любим — все это от души идет. Душой человек с Богом связан. Такой вот чистый, звонкий ручеек течет прямо к ней от Бога...

* * *

Может, прервался тот ручеек, когда виноградное поле погибло? И не стала я виноградарем, как обещала Деду, а оказалась в другом лагере, среди тех, кто истреблял его — лукавая, как и они, променявшая некогда высокие мечты на физическое выживание. И вот здесь, на противоположном от бессмертия берегу — нарцисс, тоскующий по себе, порочная сущность моя.

Еще какое-то время, в самом начале замужества, жили во мне отголоски раннего детства, но и они отмерли. Мое болезненное «я», оторвавшееся от центра всего сущего, воспринимало самое себя центром, главной ипостасью, вокруг которой вращалась непонятная действительность. Не я должна небу, а небо должно мне.