Бремя

— Кто уродил тебя, уродина? — кричал тот, которого только несколько часов назад она держала за руку и жалела до слез, а теперь вот он стоит рядом и смеется гадко, и прикладывает к голове указательные пальцы торчком, изображая черта, изображая ее, Робин.

Страшная ярость на ту, которая «уродила», накатывала на девочку тогда, и по ночам, не справляясь с этой яростью, она вскакивала с постели и начинала топтать и пинать воображаемое тело беременной матери своей...

— Так тебе, так тебе, не хочу родиться, не хочу родиться... — пока не приходили воспитатели и не поили водой, заставляя сглатывать и маленькие, желтые успокоительные капсулы.

В своем отрешении от людей Робин была беспощадна. Беспощадна — и к другим, и к себе. Тот внешний изъян, увечье, который отвращал от нее каждого, кто хоть однажды взглянул ей в глаза, она сделала своим орудием, своей секирой, рубящей направо и налево любой зародыш сострадания или сочувствия. Выйдя из сиротского приюта, она поселилась в туннеле и зарабатывала попрошайничанием денег у прохожих на улице.

— Подайте на хлеб несчастной сироте, жертве вьетнамской войны...

И многие подавали, бросали мелочь в металлическую кружку и торопились отойти, забыть побыстрее неэстетическое зрелище, так неожиданно зацепившее совесть и породившее внезапное нерациональное чувство вины. Робин шипела вслед и подающим, и проходящим мимо: «Свиньи поганые, мертвецы ходячие...».

Жертва зла постепенно становилась его прямым воплощением. И как само зло, безудержно стремилась к своему завершению. Не через глухую ярость и пассивное отчуждение, а через действие и преступление. Преступить значило прервать последнюю связь с миром условностей и правил, оказаться еще при жизни — по ту сторону. К тому же появилось и средство. Цель, мишень — Ванесса с ее чистым лицом и вечно каким-то скорбящим, плачущим взглядом. Этот взгляд выражал то, что Робин не выносила больше всего в людях — прощение, то, чего ей самой никогда не удалось испытать.

И вот настал час, когда в жестоком луче, окончательно ослепившем, однажды сошлось и сокрушилось все — неприятие жизни, предательство родителей, немилосердное детство, многолетний страх и противостояние миру, и осталось лишь одно животное ощущение острого и жалящего, как былая боль, лезвия только что приобретенного в возмещение прежнего ножа, скрытого в потайном кармане куртки, — и она не вошла, а ворвалась в бокс, и сдернув икону Богородицы со стены рядом с Нессиной кроватью, начала неистово топтать святой Лик, и Магда, оказавшаяся рядом, не раздумывая, бросилась к ней, пытаясь остановить, оттолкнуть, но первый удар пришелся в живот, а второй — в шею; и Несса, недосидевшая до конца рабочий день, в тревожном предчувствии уже бежала по коридору ночлежки и с порога с криком на коленях поползла на помощь подруге, но не успела, не доползла: что-то яркое юркнуло перед лицом, и в одно мгновение кровь залила глаза, и обильная, бордовая темь сглотнула сознание.

Глава 34Смысл жизни

— Вы слышали о покушении на двух в женской ночлежке?

— Нет. А что произошло?

— Поножовщина. Одну насмерть сразу же на месте, другая — пока жива, но в критическом состоянии...

— Какой ужас! А в газетах ничего об этом не было...

— А зачем о бездомных в газетах? Кому это интересно? Вот если бы в Голливуде убийство. Такое вмиг продается. А здесь — простые смертные, серые люди. Никакой интриги...

Из разговора пассажиров сабвея.

И все же одна русская газета напечатала заметку о случившемся в приюте для бездомных. Напечатала, прежде всего, потому, что в историю была замешана женщина, предположительно, русского происхождения.