Бремя

— Надеюсь... Простите, мэм, а как вас зовут? — спросил Томас, смущаясь и стараясь не смотреть на Нессу, хотя что-то ужасно беспокоило в ее внешности. «Скорее всего, шрамы», — подумал он с неожиданно щемящим сожалением. В ту злополучную ночь его поразило лицо этой леди: он знал, был уверен, что такие длинные полосные порезы бывают обычно от ножевых ран — как же такое с ней могло случиться?

— Меня зовут Иваной, — представилась Несса и осеклась, сама не ожидала, так естественно это вышло. «Правда просится наружу...» — подумала про себя.

— Мне показалось, матушка назвала вас Ванессой. Но это, наверное, на английском? — и заметив, как Несса смешалась, подбадривающе сказал вдруг на хорошем, с едва уловимым акцентом, русском. — Мое имя по-русски тоже по-другому произносится. Фома. Фома Неверующий... Только мне мама говорила, что он еще каки-и-и-м верующим оказался, почище других. Она у меня — русская.

— Неужели? — удивилась Несса. Что ж, ее предположение об ирландском происхождении Томаса и набожной его матери, прочащей его на духовное служение, не подтвердилось.

— А папа ирландец, — и у Нессы почему-то перехватило дыхание, как на качелях. — Он погиб при испытании самолета три года назад. Они с мамой в воздухе встретились, — явно повторяя чье-то выражение, пояснил Томас, и Ванесса представила, как крылатые родители Фомы встречаются в вышине, как две красивые птицы.

— Мама работала стюардессой на международных линиях, а папа летел в отпуск на ее рейсе. Он все время куда-нибудь летал, в полете и погиб.

Томас-Фома вдруг погрустнел, засобирался... Он испугался, что может расплакаться — давно запретил себе это делать при посторонних, поэтому старался ни с кем — и как это у него теперь вышло? — не говорить о смерти отца. О смерти вообще. Хотя именно о ней думал много. Представлял и свою, особенно по ночам. И в такие минуты жуткий страх выползал из углов комнаты и душил его, и хотелось кричать, звать на помощь. Он пытался, превозмогая ужас, вообразить тот день во вселенной, когда его не станет — не будет нигде, как сейчас нет нигде его папы, хотя по-прежнему летают самолеты, которые он испытывал, и в гостиной их дома на тумбочке лежат его книги и очки для чтения, и мать без всякой надобности иногда надевает их и молчаливо смотрит в окно... И от того молчания, и от того страха ему было так тягостно, что хотелось убежать, очутиться в другом состоянии, придавить боль до немоты, и вот тогда он без спросу брал мамину машину и ехал к Грегу с его всегдашней компанией, и открывал бутылку с пивом, и скручивал тонкую длинную трубочку из сигаретной бамбуковой бумаги, начинив ее предварительно за десятку купленным на задворках грязного придорожного ресторана зеленоватым порошком марихуаны, и вдыхал дурман, а в душе плакал, и потом безудержно, глупо, по-сумасшедшему долго хохотал...

Из-за того молчания, из-за той боли, а если честно, из-за слабости своей — он бросил школу, и мать, как ни билась, не смогла уговорить его вернуться.

Но... случались (и все чаще в последнее время) редкие минуты, когда ясно, как утро, Томас вдруг начинал чувствовать, что живет в нем что-то нерушимое, необъяснимо связанное с чем-то гораздо более совершенным, чем он сам, то, что хранится в тайне и что не умрет никогда, даже после его телесной смерти. И эта непознаваемая часть его — самое лучшее, что есть в нем. В такие минуты он был по-особенному тих и безмолвен и, оставшись в уединении в своей комнате, с трепетом прислушивался, как некто могущественный сообщает ему чрезвычайно важный секрет о его, Томаса, личном бессмертии.

«Хорошо бы поговорить как-нибудь об этом с монахиней и с этой доброй леди Ванессой», — подумал Томас...

— Ну мне пора, пока до своего поселка доеду, будет уже темно.

Ванесса кивнула. Мальчик сложил рабочие рукавицы в маленький рюкзак, взял свой велосипед и еще стоял некоторое время, будто хотел еще что-то спросить или сказать. Но тут же устыдился нерешительности своей и протянул Нессе совсем уже по-взрослому руку.

— Доброго вам дня, мэм... Вана... Ванесса, — и Несса почувствовала опять, что покрылась, как ей показалось, даже до самых локтей, краской стыда: уличила себя сама в подлоге. Но не могла не удивиться и тому, что оба ее имени — и настоящее, и присвоенное, действительно, оказывается, странно созвучны.

— До свидания, Фома. Приезжай как-нибудь еще. Мы скоро подсолнухи и картошку садить начнем... Нужна будет подмога.

— Обязательно приеду. Может, с мамой. Она у меня — славная, только болеет часто...

— Конечно, приезжай с мамой. Обязательно приезжай с мамой...

Несса поймала себя на том, что тоже не хотела, чтобы Томас вот так ушел, все вертелся у нее в голове и не давал покоя один вопрос, и она сомневалась, спросить — не спросить, опасаясь показаться бестактной, и все же спросила:

— Томас, а почему ты тогда, в ту ночь увез друзей?

Томас посмотрел — в первый раз за все время их разговора — прямо в глаза Нессе и ответил: