Бремя

— Простите, мадам, вам срочная телеграмма, — красивая стюардесса наклонилась, протягивая листок.

— Мне? Телеграмма?

— Да, вам. Вы — Ванесса Файнс? Значит, вам.

Я развернула и прочла, там было несколько строк.

«Родная моя, я вернулся сегодня. Спасибо Майклу, через него узнал о твоем отъезде, опоздал на несколько минут к отправке. Ни на секунду не переставал любить тебя. Еду вслед. Где ты, там и я. Прошу, оставайся в Домодедово. Вылетаю следующим рейсом. Твой Артур».

Я читала телеграмму и перечитывала. Соседка — женщина со спящим розовым младенцем на руках поглядывала на меня с любопытством, и наконец не выдержала, спросила на ломанном английском:

— You speak Russian?

— Да, я — русская.

— Что-нибудь случилось? — спросила уже по-русски.

— Случилось, мой муж вернулся...

— А где он был?

— Далеко, где-то в Эквадоре... Ко мне вернулся. Простил...

— А-а-а, — сказала женщина, и, видимо, ей еще сильнее захотелось узнать подробности, но она не решилась, боясь, наверное, показаться нетактичной. Только вздохнула и сказала: «Слава Богу!»

— Слава Богу! — ответила я, и мы улыбнулись друг к другу.

Я взяла из сумки Евангелие, которое матушка Агафия положила мне в дорогу. Открыла на странице с красной атласной лентой и начала читать.

«Но кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице и, обращаясь к товарищам, говорят: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не плакали».

Ибо пришел Иоанн, не ест, не пьет; и говорят: в нем бес.

Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана премудрость чадами ее.

Тогда начал Он укорять города, в которых наиболее явлено было сил Его, за то, что они не покаялись;

горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись,

но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам.

И ты, Копернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься, ибо если в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня;

но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе.

В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам;

ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение.

Все предано Мне Отцом Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть.

Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я утешу вас;

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим;

ибо иго Мое благо и бремя Мое легко».

Я закрыла глаза, уже до краев наполненные слезами.

Иду к тебе, Господи, обремененная, научи меня смирению сердца. Ты видишь: не весь виноград погиб во мне. Одна лоза все же выжила, прижилась и пустила уже робкую зелень и ...золотой рассвет пролился блеском с ее первых листьев, и жар лучей согрел остывший за ночь куст, и воздух вкруг него сверкнул мерцаньем чистым, и потянулась ветка кольцами невыразимых чувств. Тогда, в тот самый миг, я прервала свое молчанье, вошла, влетела в заново рожденный свет и понесла по белу свету радостную весть: «Бог есть! Я видела Его сиянье!»...

Эпилог

Дом Деда выжил. Степан Григорьевич Новоселов, сын бабы Паши, моей соседки Павлины Павловны Новоселовой, которого все-таки перед отъездом в Америку разыскал Андрей и передал ему покаянное письмо с размытыми старческими слезами строчками, исторгнутыми из измученного сердца, застал мать живой, но совсем старой и больной. Тысячи раз в тысячах вариантов он представлял ее еще в тесных комнатушках детдома, и в глубинах памяти лелеял неясные образы, представавшие пред ним почему-то, как нарочно, всегда с закрытыми глазами (а так хотелось разглядеть в них хоть что-нибудь!), а тут увидел наяву сам источник, и очи открыты, и столько в них невысказанного горя. Конечно, он простил ее, потому что не переставал любить и жалеть — он был добр, добр от рождения. К тому времени, когда Степан Григорьевич приехал к бабе Паше, он уже состоялся как успешный в области строительства специалист, обладал заботливой женой и двумя маленькими детьми. Восстановив оба дома — материнский и дедов (по моей доверенности оставленный бабе Паше), сын с семьей поселился с матерью. А через год баба Паша умерла, но тот год искупил любовью все предыдущие. Потом уже Степан Григорьевич, хоть и имел квартиру в городе, полностью осел в поселке. Не забывал и дедову усадебку — чистил, включал в комнатах отопление в холода, рассаживал садик. Он говорил мне, что Павлина Павловна надеялась на однажды мое возвращение.