Бремя «Ч»

— Слушаю, господин Карл.

— Завтра у тебя первый рабочий день, — наставительно заговорил Карл. — Будет нелегко. Подготовься, настой себя на серьезное дело.

— Хорошо, господин Карл.

— Дома найдешь соответствующую литературу. Да! Как тебе вторая серия?

— Подробности ошеломляют.

— Правда? Ну, ну. Обязательно об этом напишешь. Желаю всех благ!

Карл положил трубку, и я, наконец, был свободен. Скорее на волю, на свежий воздух!

Остро почувствовал голод. Вспомнил о пирожках, которые даже не попробовал, сглотнул слюну. Решил заглянуть в служебный бар. Да и следовало познакомиться с заведением, где мне предстояло питаться. По инерции едва не повернул к лифту, но вспомнил о запрете. Что ж, я не гордый, прогуляюсь по лестнице.

Офис-двенадцать был открыт, и я мимоходом заглянул в него. Бо-Э-Ни мгновенно повернули головы в мою сторону. Бо, которого я запомнил потому, что с него каждый раз начиналось перечисление сотрудников, вытянулся над столом и жестом пригласил в кабинет.

Я вошел и почувствовал, что нахожусь в фокусе пристального внимания: двенадцать пар глаз скрестили на мне изучающие взгляды. Я смутился и сказал первое, что пришло на ум:

— Ну, как живете, господа?

— Извините, — осклабился Бо. — У нас так не принято.

— А как принято?

— Никак. Господин Карл сам называет, кого нужно. У господина Карла прекрасная память!

— Вы часто бываете в музее? — Я многозначительно показал пальцем вниз. Бо застыл в напряженном изумлении, и мне пришлось объяснить: — Там необыкновенная чернильница…

— Да, да, — раздались вокруг радостные голоса. — Уникальная вещь! Единственный экземпляр!.. Чудо природы!..

Бо шепотком сказал:

— Мы составляем список на воскресенье. Пойдете?

— Разумеется, — согласился я. Интересно посмотреть, как проходит процесс общения с замурованными душами. — До свидания, господа, — сказал я и зашагал к двери.

— Куда же вы? — донесся голос ошеломленного Бо. Я остановился и подозвал его пальцем. Бо осторожно подошел, и я с горечью выдал:

— Уму непостижимо! А ведь вы когда-то были человеком!

Бо изменился в лице, попятился; я не стал более докучать и устремился к лестнице. Еще несколько минут — и я в баре.

Бар как бар, ничего особенного, если не считать того, что занимал он небольшое помещение. У буфета длинная стойка с высокими мягкими сиденьями, в крохотном зале — два столика. На витрине, как водится, разноцветный фейерверк фигурных бутылок. Посетителей не было.

Миловидная блондинка вежливо объяснила, что обеды кончились, но можно что-нибудь приготовить. Ждать не хотелось, и я спросил, нет ли сэндвичей. Сэндвичи были.

— Отлично, заверните десять штук. — Расчет простой: два съем сейчас, остальные — на вечер и утро.

Я поблагодарил приветливую молодую барменшу и с хорошим чувством вышел.

Отыскал выход на улицу, но металлическая дверь была намертво закрыта. Как открыть — не знаю…

Вернулся в бар и все рассказал блондинке. Она рассмеялась и объяснила: слева у входа автомат. В него вставляется пропуск, и дверь открывается.

— А как же с улицы?

— Такой же автомат и там.

Я посетовал на свою недогадливость, и мы расстались.

На улице было тихо, тепло. Булыжник на узкой мостовой обветрился, рябил серыми пятнами. Небо все более голубело, жалкие остатки рваных дождевых туч пятились куда-то за крыши домов. Даже высотные кубы темнели не так мрачно, возвышаясь над городом неприступными гигантскими скалами.

Мои туфли звонко застучали по булыжнику. Я огляделся: на улочке ни души. Стук каблуков звучал как вызов пустоте и одиночеству…

Кажется, в парке кто-то есть. Это обстоятельство, как ни странно, меня взбодрило, я прибавил шагу и через узкую дверцу в чугунной изгороди вышел на мокрую аллею, под желто-зеленые, кое-где еще густые купы деревьев.

На дальней аллее, сквозь стволы, замечаю пустую скамью. Это то, что сейчас нужно. Присяду, спокойно поем, тогда можно и в особняк. Воздух в парке чистый, витаминный, а в хоромах, что ни говори, кислороду всегда маловато.

Повсюду нашлепаны красные, желтые, ярко-оранжевые листья, — я шел по разноцветной аллее, как какой-нибудь Карл Великий во время торжественного приема заморских гостей. Пробивалось солнце, и дерзко вспыхивали золотые сердца пока еще не побежденных осенью деревьев.

Одна скамейка, незамеченная издали, оказалась занятой. Некто в сером плаще, уткнув локти в колени, читал газету. Скамейка напротив была свободной, на ней-то я и устроился, развернув сверток с сэндвичами.

Приступив к трапезе, я заметил, как заволновался и в то же время пытался скрыть волнение человек на противоположной скамейке. Он был молод, лет двадцати пяти, остроскулый от худобы. Его глаза и хотели бы смотреть на меня, но каждый раз смущенно опускались. Не сразу я заметил, что человек смотрит не на меня, а на бутерброды, которые я принялся с аппетитом уплетать. Как я не догадался — он страшно голоден!

— Прошу вас, — обратился я к нему, — присоединяйтесь! Мне одному не одолеть.

Парень, осмелюсь его так назвать, с радостью принял мое предложение, сел рядом, и мы стали с хрустом перемалывать хлеб с ветчиной.