Бремя чисел

Она летит по серебристому небу, и ее тень нависает над головой Ника — гигантский черный шестиугольник, устремляющийся все выше и выше. Ясное небо становится похожим на исполинскую атласную подушку, и на его фоне воронка смотрится осколком черного янтаря. Само небо в эти мгновения удивительно белое.

* * *

Нику Джинксу всегда хотелось стать свидетелем запуска космической ракеты. Это было его страстным желанием с детских лет. Сегодня — в день, когда человек впервые высадится на поверхность Луны, — во сне ему становится ясно: происшествие, свидетелем, если не причиной которого он стал, — тоже своего рода запуск. Взрыв. Мертвый груз, подброшенный в воздух незримой гигантской силой. (Очевидцы утверждали, будто из бункера вырвался мощный язык голубого пламени. Джинкс ничего подобного не заметил.)

Когда Ник просыпается, он испытывает чувство небывалой радости. На Джинкса с регулярными интервалами накатывают волны удовольствия, которые продолжают омывать его даже тогда, когда он, окончательно стряхнув с себя сон и приняв сидячее положение на влажной кровати, обнаруживает, что:

Первое — он остался один.

Второе — его сумка исчезла.

4

Лунный модуль «Аполлона-11» совершает посадку в 15:17 по восточному стандартному времени. Как только подтверждается, что астронавты Армстронг и Олдрин благополучно шагнули на поверхность Луны, Мозес Чавес выключает маленький черно-белый телевизор.

— Мозес!

— Пора идти, папа.

Чавес раздвигает занавески, впуская в комнату ослепительное майамское солнце.

— Но ведь люди высадились на Луну!

Мозес смахивает крошки с парадной рубашки отца и поправляет ему галстук. Отец и сын практически не знают друг друга — этому поспособствовала девятилетняя разлука. Лучше всего они общаются посредством жестов, через грамматику прикосновений и пунктуацию толчков локтем.

— Пойдем, папа, если хочешь по-настоящему увидеть собор Святого Патрика, — говорит Мозес, торопливо выводя отца из запущенной квартирки на Коллинс-авеню.

Он думал поселить отца где-нибудь поприличней, но Анастасио устраивает и этот ветхий, построенный еще в тридцатые годы отель. Что ж, пусть так оно и будет. Здесь Чавес-старший может гулять по улице, вдыхать запахи океана и отбросов, пить ром и лакомиться сандвичами с жареной свининой. Анастасио зарабатывает немного денег, делая ставки в bolito, но ни одному полицейскому в их районе и в голову не придет обвинить его и оштрафовать. Майами, несмотря на всю свою грязь и запущенность, напоминает старику его родную Гавану, которую он потерял навсегда.

— Святого Патрика? — возмущается Анастасио. — Святого Патрика?

— Это единственная церковь на всей набережной, папа. Мы далеко не пойдем.

Идея была отцовская. Старый Анастасио подумал, что неплохо бы совместить первые шаги человека по Луне — событие, которое смотрит одна пятая часть населения земного шара, — со святым причастием. Сейчас Анастасио, разумеется, сожалеет о своем решении, порабощенный этой миссией и ее масштабом, но не может допустить, чтобы кто-то увидел, как он игнорирует святой час. Все-таки Чавес-старший девять лет сражался с революционными властями за свою свободу. Поэтому он следует за сыном в кабину лифта.

— Я так долго ждал той минуты, когда смогу получить благословение вместе с моими соотечественниками, а мой сын тащит меня к каким-то ирландцам…

Они проходят через пыльное фойе, и Мозес удивленно смотрит на отца. Одним лишь небесам ведомо, откуда в нем это упрямство. Не иначе как отец истолковал на свой лад очередной образчик американского городского фольклора.

Анастасио приехал с Кубы всего восемь месяцев назад, и его желание уподобиться стопроцентным американцам порой повергает Мозеса в отчаяние. Некогда сильный мужчина, Анастасио состарился, и это его стремление подчас приобретает довольно причудливые формы. Ему не хватает терпения впитать все, что присуще жителям Штатов. Нет, он должен жадно, давясь, заглатывать эту свою новую американскую жизнь, должен сшивать ее из фиговых листков, чтобы, подобно Адаму, прикрыть наготу.

В результате — мешанина из подслушанных разговоров, предвзятое мнение, непонимание того, что говорится по радио. Причем все это свидетельствует не столько об американском настоящем старика, сколько о его кубинском прошлом: кастровские трудовые лагеря напрочь лишили его обычного человеческого достоинства. Когда люди смотрят на Чавеса-старшего, они видят то, что видит и Мозес: сильного пожилого мужчину, грубоватого, много повидавшего в жизни. Лагеря научили Анастасио смотреть на все отстраненно — в том числе на собственную личность, историю жизни и характер — и видеть лишь голую суть. Его научили стыдиться самого себя, поэтому сейчас, обретя свободу, он пытается стать другим. Он пытается стать американцем.

— Добро пожаловать во Флориду, отец! — говорит Мозес, поддразнивая его. — Плавильный котел наций.