Бремя: История Одной Души

Ванесса дремала, но не больше часа, чтобы не привлекать внимания полицейских. Потом вставала и шла в ночное кафе, выпивала там чашку чая, стараясь не замечать любопытство официантов, и возвращалась в парк. С первым рассветным светом ехала в аэропорт Кеннеди, чтобы умыться и привести себя в порядок. Она еще не вошла в разряд изгоев, еще не покрылась слоем нечистоты и плесени, а выглядела вполне прилично — привлекательная молодая женщина, немного уставшая, но живая, чем-то неуловимым отличная от других, если всмотреться — некой нездешней печалью в глазах — синий шелк, прозрачное предчувствие, чистая мысль — все это в одном только взгляде, обращенном к невидимому. Еще, бывало, оборачивались на нее романтически настроенные и даже деловые, серьезные мужчины, спешащие на посадку или к своим уверенным женам и подругам, и в мгновение, в короткое мгновение могла блеснуть у них мысль: «Вот такую бы я полюбил. Именно такую...» — о яркой и несбыточной возможности для себя в какой-либо другой жизни, при иных обстоятельствах.

Как много она узнала теперь о городе, в котором прожила, словно в тесном коконе, где, кроме нее самой, ни для кого и ни для чего не было места несколько лет. Узнала, например, что в Манхэттене, в этом гигантском средоточии людей, неустанно функционирующих, движущихся, пьющих и жующих, нет общественных уборных, помимо привокзальных и при дорогах метро, куда — заключила она из своего собственного опыта, — нельзя входить даже в пожарных случаях: эти учреждения представляли собой пристанища наркоманов и гомосексуалистов.

Случайные собеседники, каких всегда немало в публичных местах, поведали ей (и их рассказы, как и рассказ Тимофея, поражали невероятностью), что в туннелях метро, под землей существуют целые поселения бездомных, и еще столько же — под многочисленными мостами Нью-Йорка. Убийства там свершаются часто, наркотики, отчаяние и ненависть — каждый день. «Я пробыл среди них двое суток, — поделился с ней незнакомец, подсевший к ее столику в маленьком китайском ресторанчике, где Несса поедала дешевый, за 2,5 доллара (едва ли не суточный ее рацион) ультраоранжевый яичный суп, — еле ноги оттуда унес. Их трудно не воспринимать иначе, как животных. У них только один животный инстинкт остался — инстинкт самосохранения. И поэтому они на любую жестокость способны».

Тот человек, назвавшийся — в шутку ли, всерьез — Сократом, жил в «просторной», как он выразился, коробке на крыше заброшенного дома в верхнем Гарлеме.

— Почему же не в самом доме? — спросила, искренне удивившись Несса, — в доме же никто не живет.

— Я не сказал, что в доме никто не живет, — ответил Сократ глубокомысленно, — в нем не живут люди. Но живут привидения. И каждую ночь жгут костры. И пляски свои непотребные устраивают. И полиция боится туда нос совать.

Что же еще узнала Несса о чуде-городе, которого боялась и которому — сама не отдавая себе в том отчета — не переставала удивляться чуть ли не с первого с ним знакомства? Узнала, что нью-йоркская толпа, казавшаяся ей прежде безликой, беспокойной и даже бесноватой при ближайшем рассмотрении преображалась в обычный народ Божий. Да стоило только посмотреть внимательнее, и в людской массе, как на свежей фотографии, прорисовывались человеческие особи, и вот — о, Господи, — запрятанная боль, застенчивая задумчивость, загнанное отчаяние, выражение вины и, конечно, неутолимая потребность в любви — особая, высокая нужда, свойственная человеку на любом конце земли, ради чего, не понимая порой того сам, он живет, и что ей, Ванессе, так же свойственно и неотрывно присуще. Остановить бы их, проходящих мимо, всех и каждого в отдельности, и рассказать, и выслушать, и пожалеть...

Прошло две недели. Неотвязная мысль о доме, о России, стала значительной частью ее существования, мотивацией и тихой грезой. Множество раз, оставаясь незамеченной в дневной нью-йоркской суете, она, полусидя-полулежа на одной из полюбившихся ею парковых лож, смыкала веки и порой мгновенно ощущала пряный пар скошенной травы, исходящий отовсюду из воздуха; нежное веяние жимолости; неповторимый, южнорусский жаркий аромат виноградных листьев вперемежку с прохладным, душистым духом закатного солнца. Она видела воочию дедов дом, таким, каким он был в дедовы времена, — статный, стройный, хорошевший и деятельный, как и сам Дед, особенно по весне, и внучку его — десятилетнюю девочку Ивану — на крыльце, в ситцевом сарафане, в соломенной шляпке, в нетерпеливом ожидании: куда собрались они?.. Кажется, навестить бабушкиных родственников, а вот и сама бабушка вышла из горницы — редкая красавица с седыми, аккуратным полукругом сложенными от виска к виску, косами... Где живет все это, не умирая?.. Где-то совсем рядом, за завесой повседневности — стоит только раздвинуть ее тяжелые складки, раскрыть также и сердце навстречу воспоминанию.