— Конечно! Буду ждать. Только я не очень терпеливый, вы уж поторопите своего читателя.
— Книги выдаются всем одинаково на две недели, и у каждого есть право продлить срок еще на две, — строго сказала она. — Как ваша фамилия?
И розовые пальцы заскользили по картотеке. Опустились золотые ресницы, а под ними — просвечивающаяся синева без дна.
— Стократов. Андрей Стократов. Ну хорошо, — улыбаясь, сказал он. — На этот раз наберусь терпения. Ради вас. Кстати, не могли бы вы позвонить мне, когда книгу вернут?
Не дождавшись звонка, Андрей пришел в библиотеку через два дня и стоял между книжными стеллажами, рассеянно пролистывая страницы какого-то словаря, пытаясь сосредоточиться на информации, но то и дело поглядывая на входную дверь и ожидая ее прихода. Пересмена уже закончилась. И вот наконец, отодвинув загородку, отделяющую земной мир от заоблачного, она появилась, чудесным образом наполняя собою воздух, наполняя и его самого неясной надеждой.
Надеждой на что? — пытался он теперь понять. Чего он тогда искал в ней? Не спасения ли от своей собственной половинчатости? Тем вечером она отказалась пойти с ним в кафе, и потом несколько раз кряду снова отговорилась от предложенных свиданий, ссылаясь то на занятость на работе, то на подготовку к экзаменам, то личные дела. И с каждым отказом он все сильнее воспалялся и злился, и знал, что уже ни за что не отступится от нее. Даже из-за собственного тщеславия не отступится. Не привык проигрывать и не привык слышать «нет» в ответ.
Однажды он ждал ее после вечерней смены, библиотека закрывалась в десять вечера, и она, встретившись с ним у выхода, не удивилась, только грустно посмотрела на него:
— Я видела вас из окна. Мне жаль вашего времени, Андрей.
— Думаю, что время у нас общее. Только вы, Ивана, никак не хотите понять этого.
На какой-то миг он растерялся, сник, совсем как ребенок, у которого отняли мечту. И сейчас, вспоминая ту неожиданную свою ранимость, удивился и устыдился: откуда это в нем, сверхчувствительная уязвимость? Но странно, именно та минутная слабость подействовала на Ивану — она вдруг остановилась тогда и не села в автобус а, взглянув на него по-особенному нежно и сочувственно, так что задела, показалось, взглядом края сердца, взяла его за руку и сказала:
— Ну, хорошо, я не уеду. Мы можем погулять, если вы… если ты хочешь...
Как они были счастливы в ту ночь! Как он был счастлив! Они бродили по ночному городу и говорили, говорили обо всем на свете, и весь Белый Свет тоже говорил о них, так ему тогда представлялось, приветствуя их начинающуюся любовь ярким мерцанием ранних звезд.
Да, это было хорошее время — первые недели их отношений. Все у него тогда в жизни ладилось. Во всем он находил вкус и смысл. Именно тогда он задумал стать великим журналистом, почувствовал в себе талант. С игривым каким-то настроением, даже с азартом менял карьеру: переходил из исследовательского института в одну из ведущих городских газет, с триумфом пройдя пробу. (О чем он тогда написал с таким запалом и блеском в этих двух нашумевших статьях? Ах да, по извечной иронии судьбы о разводах и безотцовщине.) Ему сразу предложили должность выездного репортера. Он был самым молодым в редакции. И самым способным, и самым красивым, и самым перспективным, и самым удачливым, превосходным и превосходящим, так все считали, и как у сильного мира сего искали его дружбы. Ореол исключительности по-прежнему, даже с большей интенсивностью, сиял и сулил блестящее будущее. Все казалось возможным и доступным. Сомнения были связаны только с Иваной, при всей ее дружбе и нежности, он долго — четыре месяца для него был долгий срок — не знал, как она к нему, в сущности, относилась. Она никогда не восхищалась им, как другие, никогда не искала его внимания, не звонила первая, хотя уже и не отталкивала от себя. Мысли о ней не давали ему покоя, он был не уверен в ее чувстве, и неуверенность эта была невыносимой.
И тогда он решил пойти напролом, чтобы увериться и победить.
Он стал искать с ней свидания каждый день и со скрытой радостью начал замечать, что она привязывается к нему все сильнее.