Бремя Могущества

— Тебя или же чудовище, у которого ты в услужении? — дрожащим от негодования голосом спросил Говард.

Махони понимающе рассмеялся.

— Можешь называть его, как пожелаешь, Говард, для меня он — мой повелитель. И никто меня не остановит. Никогда. Теперь уже никогда. — Сказав это, он повернулся, дождался, пока его спутник возьмет сундук и оба пошли прочь.

Мы с Говардом долго молчали, глядя им вслед, даже когда их шаги затихли вдали. Я чувствовал страшную пустоту внутри, словно меня выжали, выпотрошили, чудовищная усталость тяжелой волной накатилась на меня. Я был без сил, как еще никогда в жизни.

— Говард, скажи мне, что все это неправда, — прошептал я. — Скажи мне, что это был только сон. Что человек этот — не мой отец.

— Да нет, Роберт, — так же тихо ответил Говард, но тон его был ледяным, незнакомым мне. — Все было на самом деле. Это был он. И не он. Ты не можешь возненавидеть его. Он… не виноват, ни в чем не виноват. Это все Йог–Сотот, он теперь направляет все его поступки. Но все же не настолько, как ему бы хотелось.

Я взглянул ему в глаза, и во мне стал пробиваться крохотный росток надежды.

— Чуточку человечности в нем еще осталось, Роберт, — продолжал он. — Он оставил нас в живых, не забывай об этом.

— В живых? — переспросил я. Мне стало смешно. Но рассмеяться я не смог, какое–то клокотанье вырвалось из моего горла, больше походившее на вскрик боли. — Да, мы проиграли, Говард! Мы потерпели поражение. Сокрушительное поражение. Книги–то у него.

Говард кивнул.

— Верно. Очко в их пользу. — Вдруг он рассмеялся — тихо, грустно, ничего веселого в этом смехе не было. Ему было явно не до смеха. — Он выиграл сражение, Роберт, но никак не войну. Мы еще встретимся с ним. И следующий раз мы будем умнее.

— Я хотел что–то возразить, но Говард без слов повернулся и быстро зашагал с пляжа к поджидавшему нас кораблю.

КНИГА ВТОРАЯ Писание от Сатаны

Свет керосиновой лампы бросал причудливые, мерцающие отсветы на стены, рисуя на них живые, подвижные картины. Воздух здесь был затхлым, а под подошвами двоих мужчин хрустел мусор и битое стекло. Серым покрывалом колыхалась на сквозняке паутина, и из глубины здания доносились странные, свистящие звуки, которые буйная фантазия Тремейна тут же приписала чьему–то тяжелому, надсадному дыханию. Он остановился. Лампа в его руках тряслась, и на какой–то момент он был вынужден собрать в кулак всю свою волю и весь запас смелости, чтобы не броситься отсюда опрометью куда угодно, лишь бы прочь из этого мрачного, запущенного дома, который с каждой секундой все больше казался ему огромной, сырой могилой.

— Что с тобой? — спросил Гордон. — Боишься, что ли?

Тремейн повернулся к своему приятелю, который, пожалуй, был на две головы выше его, и уже приготовился ответить, как полагается, но решил ограничиться лишь кривой ухмылкой и направился дальше, выставив вперед лампу, словно оружие. Голос Гордона дрожал, и Тремейн знал, что подковырки приятеля — не что иное, как слабая попытка преодолеть свой собственный страх. Он боялся, чего уж тут скрывать, но и Гордон боялся не меньше, а то и больше его. И вообще, дурацкая это была идея от начала и до конца — переться сюда, к тому же, только вдвоем и безоружными, но и тому и другому никак не хотелось признаться в своей слабости.

В мерцающем, желтоватом свете лампы вдруг возникла дверь, сквозняк поднял в воздух пыль, заплясавшую тоненькими, крохотными смерчами. Тремейн с трудом сдержал душивший его кашель. Сердце его выскакивало из груди. К вечеру заметно посвежело, а теперь, когда исчез последний луч солнца, совсем стало холодно. Но, несмотря на это, Тремейна прошибал пот.

Гордон молча кивнул, приглашая его идти вперед, и Тремейн чуть выше поднял свою лампу, чтобы лучше видеть. На секунду лампа мигнула, словно пламя попятилось от надвигавшейся темной тени, скрывавшей в себе неведомо что. Он отогнал от себя эту жутковатую мысль и стал напряженно всматриваться в освещенное желтоватым светом пространство, чтобы разглядеть там то, на что обратил его внимание Гордон.

Дверь была лишь неплотно прикрыта, и внизу поблескивало что–то мокрое, сероватое…

Тремейн подавил приступ тошноты, подступившей к горлу, присел на корточки и нагнулся. Тонкая, сыроватая корка покрывала нижнюю часть двери и, приглядевшись, Тремейн сумел разобрать странный, шириной в полметра след, который вел к двери и дальше. Невольно ему вспомнилась тропинка, которая привела их с Гордоном сюда — широкая, гладкая, словно отполированная дорожка, протянувшаяся через лес, которая и привела их к двери этого полуразрушенного дома. И там ему бросились в глаза похожие лужицы сероватой, слизистой массы, словно сквозь лес проползла огромная улитка, слизывая все на своем пути. Тошнота усилилась.

Резко поднявшись, Тремейн взглянул на Гордона.

— Давай–ка сматываться отсюда, — посоветовал он. — Не нравится мне здесь что–то.