Бремя нашей доброты

А девять месяцев спустя, зимой, в большие морозы, в течение одной только недели родилось одиннадцать ребятишек в Чутуре - урожай небывалый для такой маленькой деревушки. Повивалку возили на санях от одной роженицы к другой, что случилось с ней первый раз в жизни. В сельской кузнице выковали одиннадцать железных крючков, одиннадцать отцов вбили их в потолки, матери прицепили к ним люльки и запели старые, как мир, и вместе с тем всегда новые и красивые колыбельные песни.

А Онакию Карабушу снова не повезло. Он хотел мальчика, но за несколько дней до родов повздорил с Тинкуцей, и та назло родила ему девочку. Он бы это легко пережил, но на всю деревню была только одна девочка, все остальные мальчики. У братьев Морару, хотя и носили они шляпы по-разному, родились два чумазых сына, такие же мудрые, важные, и их небольшая колония явно окрепла на чужбине.

Правда, то, что один из братьев не сходил в лес, а его жена родила первой, вызвало много кривотолков. Чутура терялась в догадках, но Карабуш объяснил им суть дела. По его словам, Григоре Морару был в лесу лет пятнадцати и с тех пор хорошо его помнил. У него была богатая фантазия, и, хотя он и сидел все время хмурый на завалинке, он, может быть, чаще самих лесников болтался но лесу.

Доставили они много хлопот Чутуре, эти одиннадцать сорванцов. Улыбались потолку и плакали, валились из люлек и ждали, когда отцы возьмут их на руки, чтобы помочиться им на колени. Дочка Онакия Карабуша в шесть месяцев проглотила пуговку от отцовской рубашки, и дня три Карабуш ходил с расстегнутым воротничком. Еще хорошо, что случилось все это летом, не то человек мог бы простудиться. Сын Харалампия Умного оказался не глупее своего отца. Едва встав на ноги, он потопал в сторону села, и с тех пор дня не проходило, чтобы он не убегал в деревню поиграть. Братья Морару впервые в жизни перессорились между собой: один сын упал с завалинки, разбил себе нос, и предполагалось, что дядя видел, но не подошел; другой сын вымок до ниточки под дождем, и были некоторые основания полагать, что родня, живущая рядом, нарочно не укрыла его в своем доме.

А еще через год, когда Костаке Михай, старый возница, проезжал мимо двух домиков братьев Морару, увидел посреди дороги чумазого мальчика, сгребающего пыль в кучки. Мальчик был юркий и носил такую короткую рубашку, что немыслимо было ошибиться относительно его пола. Его двоюродный родственник сидел на заборе и ждал, когда братика переедет телега. Костаке Михай не знал, какие у них счеты, а кроме того, опасался за свою старую и дряхлую телегу. Потому-то он и остановил лошадку, крикнул чумазому, чтобы убрался побыстрее с дороги, но тот сказал сердито, не оборачиваясь:

- Не хоцу.

Костакию Михаю ничего не оставалось, как спрыгнуть с телеги, взять его под мышки и поставить у ворот с таким расчетом, чтобы стоял он там долго и смирно. Но, когда Костаке Михай возвращался к телеге, услышал за своей спиной популярное молдавское ругательство, в котором речь шла об определенных отношениях между этим карапузом и давно усопшей матерью Костакия Михая.

Старик затрясся в хриплом, удушливом смехе. Смеялся он долго, до слез, запустив обе руки под старый ремешок. Отдышавшись, спросил Чутуру:

- Эй, вы! Слышали, как этот карапуз заворачивает?!

Костаке Михай знал, да и сама Чутура знала, что ругаются решительно все. Наиболее трусливые ругаются про себя, другие - чуть слышно, под нос, и только сильные натуры, люди, знающие себе цену, ругаются во весь голос, если что не так.

Чутура была счастлива: как хорошо, что Онакий Карабуш вернулся! Тогда, после пожара, перепуганные и растерянные, они просто не знали, к чему подступиться, с чего начать. Одни готовились пойти по миру, другим снились сгоревшие крыши, третьи лепетали о посевах, и только Карабушу пришло в голову, что Чутуре прежде всего нужно собрать на всех дорогах пыль маленькими аккуратными кучками. Что ни говорите, а в каждой настоящей, уважающей себя деревне пыль должна быть собрана в кучки.

Лес ты мой зеленый!.. Он и сегодня стоит там, неподалеку от Чутуры. В середине апреля он по-прежнему бывает бесконечно богатым и красивым, распуская первые почки свои. Подует ветерок, призадумается, закачается ветка, но гнуть себя уже не дает. Где-то глубоко, в самой сердцевине ее, ожило зеленое царство, и ветке уже не дает гнуться. Пойдет листва, и прошумит, и промолчит, и прокачается она долго-долго...

Сеятели и жнецы

- Эй вы, чертенята, что вы там затеяли?

А что им затевать-то! Бегают, играют. Стоя босиком на завалинке, встречают весну, тоже босиком и тоже на завалинке провожают осенние дни, и с первого весеннего насморка до последней предзимней ангины чутурские ребята бегают, играют. Возятся с ними дедушки да бабушки. Родители редко их видят. Мамы возвращаются с поля усталыми, гладят по макушке, совершенно не вникая в глубокий смысл их детского лепета. Отцы начинают их замечать, только когда они, достигнув лет шести, рвутся к ним в помощники. До тех пор они их почти не видят. Только изредка властно прикрикнут, чтобы не забывались: