Бремя нашей доброты

Двоюродный брат Тудораке только что вернулся из плена. Его рассказы о войне должны были идти только после рассказов победителей. Он сидел на глиняном полу и по буквам читал орденскую книжку Мирчи.

- Вот чертово племя эти Морару! Я проиграл войну с румынами, но выиграл ее Мирча с русскими, то есть опять-таки выиграли Морару!

Мирча сидел с опущенной головой, представлял девушке в белой кофточке всех, кто пришел его навестить.

Вернулась Нуца, постелила свежую скатерть. Пили самогонку с выражением мученичества, но пили убежденные, что иначе нельзя. Брали закуску кончиками пальцев и все интересовались одной подробностью: каким образом доехал Мирча из Памынтен домой, словно все эти трудные годы он только и делал, что добирался из Памынтен в Чутуру.

Лампа стала гаснуть, Нуца косилась в сторону коричневого чемодана. Мирча снял сапоги, чтобы дать ногам подышать, и ученики Мику Микулеску, придумывая что-нибудь смешное, дабы скрасить этот вечер, повставали со своих мест, церемонно прощаясь:

- Ничего, мы еще погуляем. Успеется. Главное - человек вернулся.

- Ты правда, в самом деле вернулся?

Они снова остались вдвоем. Она сидела на низеньком стульчике, держала на коленях свои обновки и все смотрела на него. Смотрела исподтишка, смотрела в глаза, смотрела только краешком глаза я думала, что совсем забыла его. Она забыла ту чудную летнюю ночь, телегу с сеном. Вернее, она отлично все помнила, но только это было связано с другим человеком, более щуплым, более сердитым - таким она его проводила, таким ждала, а вернулся другой.

Ей и этот нравился. Нравился даже, может быть, больше того, да не знала, как к нему подступиться. Он по-новому смотрел, по-новому скручивал цигарку, у него появилась привычка резким движением головы поправлять свисающий на лоб тяжелый полуседой чуб. И как ей нравился этот загорелый лоб, этот куцый, уползающий из-под его власти чуб!

Она впервые по-настоящему, всем существом своим пожалела, что нет у них ребенка. Некому было в минуты тишины побежать голыми ножками, взобраться к нему на колени, взять все это богатство в свои ручки, а то, что принадлежит детям, одновременно принадлежит и их матерям.

Она проклинала свою бесплодность, шершавыми пальцами щупала диковинный немецкий шелк. И нет-нет да и посмотрит еще краешком глаза: вдруг узнает?

"Вот это мой дом, барышня..."

Лампа потухла. Нуца встала и стыдливо, вороватыми движениями начала стелить постель. Ходила на цыпочках, застилала не дыша, словно совершала какое-то таинство. Две большие подушки после долгих лет разлуки снова легли рядом, одеяло дохнуло холодом другой комнаты.

Сказала, будто оправдываясь:

- Господи, как я устала...

Разделась в углу, тяжелой, давно не летавшей птицей мелькнула белая рубашка, и она скользнула под одеяло. В доме настала сладкая, многозначительная тишина - вот, вернулся муж с войны.

Было что-то дикое в этом древнейшем обычае вести супружескую жизнь. Он только вошел в дом. Она только что увидела его. Они еще ничего толком не успели рассказать друг другу. После долгой разлуки их привычки, их взгляды заново знакомились. Оба они искали какого-то смысла в этой близости, какую-то радость в общении друг с другом. Но вот вмешалась постель, сказала грубым будничным голосом: "Ладно вам, чего уж там..."

Мирча чувствовал, как, сидя на маленькой скамеечке, с каждой минутой тупеет. Стал искать что-то по карманам, то застегивал, то расстегивал воротничок гимнастерки, потом поднялся, вышел в соседнюю комнату. Закурил, достал фотографию девушки в белой кофточке, стал разглядывать, посвечивая папироской, и вдруг сжалось, похолодело все внутри. Девушка в белой кофточке больше не улыбалась. Чешки не любят, чтобы им изменяли, они доверяют только раз, только один раз.

"Да неужели я не говорил тебе, что женат?!"

Увы, случилось так, что он забыл в свое время сказать правду. Теперь уже было поздно, теперь все кончилось. Девушка просилась домой, она требовала, чтобы ее немедленно отвезли на родину, а туда ему уже было не добраться. Мирна вздохнул и после этого глубокого, до боли в затылке, вздоха показался себе таким же растерянным и злым, каким уехал когда-то на войну.

Попытался еще раз прочесть адрес на обратной стороне фотографии, затем ногтем аккуратно выскреб надпись, достал большую застекленную рамку со старыми, давно усопшими дедами и поставил в уголочке карточку девушки в белой кофточке. В сенях потушил папиросу, вошел тихо, виновато, на цыпочках.

А может, он не дикий, может, он бесконечно мудрый, этот древнейший обычай вести супружескую жизнь? Может, начав все сначала, они бы никогда не стали мужем и женой?

Взошла луна. Бледный луч ласковым котенком пополз по глиняному полу. Тихо отсвечивают белизной четыре стены, гордые тем, что хозяева взяли их свидетелями своей первой встречи. Первой потому, что только в темноте, под теплым одеялом, Мирча впервые вернулся с войны, а его заскучавшая жена выбежала далеко-далеко ему навстречу.