Бремя нашей доброты

— А у меня, господин учитель, еще два братика. Когда они расплачутся в люльках, а мама месит тесто и не может к ним подойти, тогда отец сам качает люльки и поет при этом:

Несутся ветры волнами,
Над гнездышком моим…

— Что-что-что? — спросил учитель. — А ты знаешь эту песню до конца?

— Конечно, знаю.

— Спой.

Нуца спела. Учитель стоял пораженный, он ушам своим не верил. У него было врожденное чувство поэтического слова, он был большим знатоком ритмики, поэтики народного стиха. Ему и в голову не приходило, что в этих домиках, в этой деревушке со странным названием Чутура могут жить стихи такой прозрачности, такой первозданности. Это были истинно народные стихи, о которых он, большой знаток фольклора, даже и не подозревал. Кто знает, может, они вот в этих самых домиках, в эти вот дни родились, а если это так, то что может быть выше для ценителя народной поэзии, чем присутствовать при рождении стиха, быть свидетелем того лингвистического брожения, в котором слово со словом встречаются и идут под венец и, венчанные народным поэтическим гением, остаются навеки вместе?

Вдруг толстяк Тудораке вскочил со скамьи и мелкими шажками засеменил к выходу.

— Ты куда?

Тудораке, низко опустив голову, пролепетал!

— Домой.

— С какой целью?

— Что вы сказали?

— Зачем, говорю, идешь домой?

— Помочиться.

Остальные десять сидят на своих местах, как ни в чем не бывало — что ж, это в порядке вещей, чтобы живой человек время от времени… Но тут Мирча поспешил предупредить своего двоюродного братика:

— Пошлют гусей пасти.

Бедный Тудораке широко открыл глаза, приоткрыл рот, да так и замер. В самом деле, пошлют гусей пасти, и тогда все пропало. А без школы, все вон говорят, что никуда. Поразмыслив, он печально побрел на свое место.

— Что же ты, идешь — не идешь?

— Уже неохота. Уже всё.

Бог ты мой, подумал Микулеску, кто может сказать, что знает народ, что видел его своими глазами, слышал его речь, понял его душу…

— А писать взяли с собой что-нибудь?

Ника, сын Умного и, главное, наиболее самостоятельного чутурянина, продемонстрировал, к общей зависти, новый букварь, тетрадку и половину карандаша. Оба Морару набили карманы фасолью, потому что, сказали им дома, это нужно, чтобы научиться считать. У Нуцы был кусочек резины, отрезанный самим Карабушем от старой калоши, — он ей сказал, что этой резинкой ей там придется стирать, что не так напишет, а большего он ей ничего не говорил…

Учитель взял мел, написал на доске: «Ученье — свет, неученье — тьма».

— Может кто-нибудь из вас прочесть, что я на доске написал?

Увы, это было им не под силу.

— И ты, Ника, не можешь?

Увы, и он, потому что, хоть его отец и прослыл в селе за Умного, грамоты он, конечно же, не знал.

— Я научу вас грамоте, — сказал учитель. — Вы будете жить легче, чем живут сегодня ваши родители. Возможно, некоторые из вас, которым учение будет легко даваться, пойдут учиться и дальше, может, важными господами станут, может, даже в фаэтонах разъезжать будут, но я учитель строгий, за неповиновение, за непослушание буду наказывать. Ну, что скажете вы на все это?

Дети умолкли. Конечно, милое дело проехаться когда-нибудь по Чутуре в фаэтоне, на зависть своим врагам, но и эти порки, если будут долго выбирать прутик, да еще и штанишки при этом заставят спустить.

Мирча вдруг заулыбался:

— Отец на днях меня порол — то-то бил!

— Плакал?

— Поплакал, а потом ничего, отошло…

— Но бил-то он тебя за дело?

— Кто же бьет своего ребенка за просто так?

— Ну что же, в таком случае давайте начнем.

Выждав паузу, сказал неожиданно торжественно:

— Сейчас я буду петь гимн королю, а вы тихо, не мешая друг другу, пойте за мной. Этот гимн мы будем петь каждый день перед уроками и после уроков. Слушайте внимательно:

Да пре-бу-дет ко-роль
В ми-ре и сла-ве-е…

На четыре года были рассчитаны муки в Чутурской сельской школе. Четыре осени подряд оба Морару — один с шапкой на затылке, другой низко надвинув ее на лоб — таскали на спинах своих малышей в школу, потому что без конца шли дожди, грязь непролазная, а с обувью было туго. Четыре красивые светлые степные весны стояли у окошка школы, выманивая ребятишек на улицу, а кругом Чутура ссорилась, потому что скотина, смекнув, в чем дело, таскалась по посевам. Четыре года бедный Тудораке ходил с набухшими ладошками, потому что тот, кто придумал науки, совершенно не имел его в виду.

Ходили всем классом на войну вместе со Штефаном Великим и колотили врагов почем зря. Рисовали на обложках польские горы, откуда берет начало Днестр, и по волнам спускались вниз, вплоть до Черного моря. Вырезали чужие прозвища на партах, показывали друг другу языки, когда Микулеску, став к ним спиной, выводил очередную задачу на доске, и долгими зимними вечерами сопели, чтобы доискаться, сколько яичек купила служанка на базаре и сколько денег должна была принести домой.