Бремя секретов

Смотрю в синее небо и размышляю над тем, что сказала госпожа Ким. Когда она говорила, у меня возникло ощущение, будто передо мной госпожа Танака. «У вас есть дети?» — спросила она. «Сын», — ответила я. «Чем он занимается?» — «Он химик». Помолчав с минуту, она сказала: «В школе мои сыновья всегда были в числе лучших учеников. Когда старшему исполнилось шестнадцать, он сказал, что вся наша семья должна получить японское гражданство. Мы очень удивились. Он объяснил: „Без гражданства мне бессмысленно хорошо учиться и поступать в университет, ведь я все равно не смогу устроиться на достойную работу. А мне хочется преподавать математику. Да и вряд ли дзайниши допустят до вступительных экзаменов в университет“. Мой муж объяснил ему: „Ты должен понимать, что кика не означает получения японского гражданства с сохранением национальной принадлежности. Нам придется отказаться от своей национальности, стать японцами и взять японские имена. Если ты примешь японское гражданство, корейцы перестанут принимать тебя за своего соотечественника, а японцы никогда не будут считать японцем, узнав о твоем корейском происхождении. Менять гражданство бессмысленно. Хочешь стать преподавателем — поезжай за границу. Даже если ты добьешься многого в своей профессии, мне будет неприятно знать, что тебе приходится скрывать свою национальность“».

Каждое слово, произнесенное госпожой Ким, причиняло мне острую боль. Я думала о своем сыне и о его детях. «Вы японка, — говорила она мне. — Я знаю, что вам непросто понять сложность нашего положения». Опустив голову, я только молча ее слушала.

«Моим детям не давали покоя идзиме, — продолжала госпожа Ким. — Приятели смеялись над их корейской фамилией и дразнили: „Эй, ты, шосендзин!“ Сыновья часто возвращались домой с разбитым лицом. А дочка все время плакала: одноклассники потихоньку утаскивали у нее школьные принадлежности и бросали их в мусорную корзину. Японское правительство требовало, чтобы мы сменили фамилию. Но мой муж так и не согласился. Когда дети попросили, чтобы мы разрешили им взять другую фамилию, он сказал: „Мы не станем менять фамилию, ради того чтобы скрывать свою национальность. Измениться нужно не вам, а вашим товарищам!“ Он прав. Но мне было жаль детей. И я понимаю тех родителей, которые взяли японскую фамилию. Однако с другой стороны, непросто жить, скрывая собственное происхождение. И тем семьям пришлось не легче, чем нам, потому как и они не смогли избежать трудностей, с которыми сталкиваются все корейские дзайниши, и совесть их нечиста, словно они были вынуждены лгать самим себе».

При этих словах у меня сжалось сердце. Мне хотелось кричать, но нужно было сохранять спокойствие.

И я робко спросила, почему они с мужем не вернулись после войны в Корею. «Я родилась на острове Чейю, — ответила госпожа Ким, — и уехала оттуда вместе с мужем, когда летом тысяча девятьсот двадцатого года вспыхнула эпидемия холеры, поразившая почти все местное население. В те времена на острове и без того жили бедно, а после эпидемии дела пошли еще хуже. И мы решили уехать в Японию, чтобы найти там работу. Но в Японии стало страшно жить: после землетрясения началось истребление корейцев. Мы не знали, куда бежать. На острове всегда жилось трудно, однако не было даже речи о том, чтобы ехать на континент, — к уроженцам острова там относились не лучше, чем в Японии. Вот мы и решили остаться здесь».

Под конец она рассказала совсем удивительную вещь: «В тысяча девятьсот двадцать третьем году нас спас японский полицейский». По словам госпожи Ким, он укрывал у себя на участке около трехсот корейцев. Тысячи японцев прибегали к нему и говорили, что корейцы отравили колодцы, а он отвечал: «Если это правда, принесите мне отравленную воду! Я выпью ее!» И он действительно выпил. В конце концов, люди ушли. Если бы не тот полицейский, госпожи Ким и ее мужа не было бы в живых. «Редко случается встретить такого храброго человека, — прибавила она. — А жаль. По крайней мере, его мужество дало нам силы и надежду на лучшее, как и встреча с японской учительницей и многими другими людьми, которые осмелились выступить в защиту жертв репрессий».

Я ложусь на траву. Надо мной только небо. Дует легкий ветерок. На дереве поют птицы. Удивительный покой! Я закрываю глаза. Хочу лежать здесь долго, не думая ни о чем.

Иду вдоль улицы, по обеим сторонам которой тянутся магазины и лавки. Чуть не сбила с ног нескольких встречных прохожих. Не знаю точно, где я нахожусь и как попала сюда, спустившись с холма. Во всем теле тяжесть, я едва передвигаю ноги, словно силы вдруг иссякли. Странно, что я еще в состоянии идти.