Бремя удачи

Однако что это я? Опять о себе и своем характере, неустоявшемся и точно неидеальном… Дело-то не в нем. Хромов принес книгу. Я попыталась ее прочесть, борясь с зевотой и скучая. Психологическая драма из жизни прошлого века, язык сложноват, жизнь бедных домов со съемными комнатами мне малопонятна. Но было в книге нечто, вынудившее позже думать над словами и вспоминать описанных людей. Я прочла и Семкины записи о судьбе самого автора. Узнала, как он старался пристроить рукопись и как ее никто не брал. И что оценивали ее те, кто решает, принять или не принять, – не читая. Не было для писателя и капли везения, не было самой малой помощи и надежды, никто не знал его и не давал входа в круг избранных, а ведь, попав туда, уже и не надо искать встреч с удачей, все само уладится, связями и приятельством.

Но человек неустанно обивал пороги и донимал издателей, и однажды его упрямство дало плоды, потому что упрямство – оно для таланта часто надежнее и важнее удачи. Книгу приняли в маленьком издательстве, и автор поверил, что худшее позади. Увы. Плоды упорства оказались горьки и даже ядовиты.

Ему говорили: все написанное неоригинально и заимствованно. Сюжетец бледный, раскрытие темы никакое, людишки мелки и жалки, страстишки их не стоят и чиха, так зачем пытаться выдавить слезу? Наконец, морализация неуместна, пафос смешон, логика хромает, новизны нет и в помине. И, что особенно дурно, продажи книги ничтожны, значит, никому сей опус не интересен…

Увы, удача во второй раз промахнулась и не навестила автора. Может быть, он плотно закрывал окна и не кормил птиц. А может, его муза была ревнивой старой грымзой и гоняла всех иных крылатых женщин, подозревая их в нехорошем… Серая книжка на серой бумаге была само уныние, я видела отчетливо: ни разу свет удачи не пролился на ее страницы. Никто не нашел в нужное время автора, чтобы объяснить ему: всем начинающим говорят одно и то же, и дело не в мере их таланта. Скорее наоборот! Бездарные и уже издаваемые сами же охотно помогают топить новичков, потому что лишних мест в маленькой лодке успеха нет.

Писатель уехал в провинцию, остаток дней преподавал грамоту сельским детям и, если что-то и записывал, архива по смерти не оставил. По слухам, сжег… Не смог допустить мысли, что и после кончины не найдется покоя его душе. Позже книгу заметили и оценили, но время ее ушло, да и новых ждать стало бессмысленно.

С некоторых пор я чувствую себя писателем. Тем самым, что вышел в тираж и попал под град обсуждения…

Семка мои страдания сразу рассмотрел, но не сочувствует. Говорит, надо перетерпеть и научиться не замечать дураков. Хотя как можно игнорировать такое их количество?

После смерти Ляли и тех ужасных трех дней столичных беспорядков и пьяных погромов пресса на меня накинулась с яростью стаи волков, почуявших лютую зиму и грядущую убыль в своих рядах. Во всяком издании, от ничтожнейшего «Столичного сплетника» до уважаемого «Новостного телеграфа», знатоки и солидные люди, обозреватели и очеркисты, простые читатели, наконец, – обсуждали, чего стоит птица удачи, ежели ее подруга отправилась на тот свет, а первый министр охромел?

«Воистину жаль многострадальную нашу страну, вновь попавшую в зависимость от одного человека, не имеющего воспитания и образования, твердых убеждений или хотя бы положительного влияния от должных высоких лиц…» – это «Уездный разговор».

«Да ей готовку обеда доверить нельзя, меж тем сударыня без сомнений и трепета душевного, свойственного людям умным и дальновидным, взялась за вопросы вселенской важности и преуспела в приготовлении варева, коего всем нам не расхлебать…» – «Новостной телеграф».

«А ведь надо разобраться, на чье благо изволит трудиться сия особа, имеющая смутное происхождение…» – «Досуг театрала».

«Пока что мы не видели чудес и удачи, но оборотной стороной сыты по горло, ибо прежде мы не ведали погромов и волнений, явление коих власти усердно не желают связывать с неопытностью и просто самодурством некоей сударыни…» – «Столичный сплетник».

Я скатала газеты в трубку и швырнула изо всей силы в дверь купе. По странной моей удаче, ничего хорошего, судя по всему, не сулящей родным, Семке и досталось. Он как раз входил, пятясь и прикрывая поднос с чаем и пряниками своей спиной. Рассыпавшийся еще в полете ворох газет его не потряс. Даже не удивил.

– Ника, ты почти богиня, а ведешь себя, как торговка семечками, – со спокойной насмешкой-поучением сообщил Хромов.

Семка воспользовался тем, что я неизменно злюсь на этот тон взрослого человека, снисходительно воспитывающего истеричную малолетку. Само собой, я знаю, что меня провоцируют, выведав слабость и стараясь воспитать, но до сих пор я попадаюсь на подначки, поскольку так и не научилась собою управлять. Хотя прогресс имеется. Прежде, услышав подобное, я бушевала бы час, а то и дольше, дала бы журналюге возможность записать много характерных оборотов из речи обитателей ремпоезда… А теперь – нет.

– Ты злодей, Хромов, – отшила я его, гордясь собой. Всхлипнула и виновато развела руками. – Семка… Семка, за что они меня так?