Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском

И еще один эпизод привлек внимание Дениса, выделился на едином фойе и остался в памяти. Уже перед поворотом на Красную площадь в толпе сбоку появился молодой монах с худым бескровным лицом, в черном подряснике, из-под которого виднелись сбитые носки старой обуви. Он хотел пройти через шеренгу красноармейцев, присоединиться к процессии, но его не пустили. Он неслышно чего-то требовал, стоя неподвижно, как истукан, перед горячим красноармейцем. Подошел командир — разобраться. Монах что-то объяснил ему, живыми у него были только губы, а поза оставалась смиренной, руки у пояса, не позволил себе ни одного жеста. Кучка людей возле него заволновалась, особенно женщины:

— Он греха не позволит.

— Не в кабак же дьячок просится.

— Из Сергиевой лавры шел, семьдесят верст.

И командир разрешил. Широко шагая, раздергивая ногами подрясник, молодой монах занял место в хвосте передней колонны. На него как будто никто не смотрел, но хвост подобрался, а задняя колонна тут же чуть поотстала, и он занял эту брешь в рядах, пошел медленно, воздев к небу бледное лицо, не замечая, что нарушает единство пролетарской скорби. Смотрели на него по-разному: молодые — усмешливо, постарше — снисходительно, старики — признательно.

Чем-то они ему дороги, те, что в светлых гробах. Эхо взрыва докатилось до лавры, и он пришел хоронить. Шел упрямо, твердо нес свой последний долг осколок старого мира.

— Свобода совести, так для всех, — сказал кто-то грамотный. — Завтра он снимет рясу и вольется в наши ряды.

Ветер, согнутая вперед фигура в черном до пят…

И гробы плывут, как светлые корабли.

Красная площадь полна. Московский рабочий люд, войска гарнизона, всадники, лошадиные морды в строю. Знамена, плафоны, траурные полотнища. С трепетом смотрел Денис на башни Кремля, на золотые купола соборов.

У Кремлевской стеньг — черный зев братской могилы, белые колесницы в ряд, желтая трибуна из свежих досок и па ней человек с забинтованной головой.

— Рабочие Москвы над телами предательски убитых товарищей заявляют…

— Тоже был там, в Леонтьевском, — вполголоса пояснил Еремин. — Нашу резолюцию читает, слушай.

— …тот, кто в этот момент не встанет активно в наша ряды на защиту рабоче-крестьянского дела, тот враг рабочего дела, изменник и помощник царским генералам. Вечная память погибшим товарищам! Да здравствует борьба за укрепление своей власти!..

На трибуне представитель из Петрограда. За ним представитель из Моссовета.

— А мне можно в вашу дружину? — спросил Денис Еремина.

Тот не ответил, только повторил свое «слушай».

— Возьми и сохрани па память. — Еремин потянул из кармана сложенную трубкой газету, подал Денису.

Денис развернул — «Правда» от 28 сентября 1910 гола.

«Прощайте, наши милые товарищи, наши верные борцы, наши смелые братья!

Живые! С песней проводим мы ушедших, с песней о мщении, о борьбе, о победе».

— В дружину принимают только рабочих, — сказал Еремин. — По особой рекомендации можно совслужащих. А ты иди в МК, у тебя свое дело. И запомни: бумагу его храни, она тебе всю жизнь помогать будет. Если, конечно, сам будешь шурупить. — Он посмотрел на Дениса — поймет ли? Пояснил: — Если голову будешь на плечах иметь.

Будет иметь, он уже имеет голову на плечах. Он бы не добрался до Москвы без этих вот кратких слов: «Товарищ! Помоги т. Денису Шаньгину…» Он знал, кому и где эти слова предъявлять. И впредь будет знать. Это и есть то слово, которое обещал ему прислать дядя Володя в Рождественском в далеком-далеком детстве.

— Слушай, Калинин говорит, — подтолкнул Дениса Еремин.

— Мы каждый день делаем новые и новые холмы, — говорил человек в очках, с бородкой клином, похожий на сибирского мужика, — каждый день несем все новые и новые жертвы, но в момент, когда пролетариат увидел контуры социалистического царства, никакие враги не способны удержать его порыв к борьбе за этот идеал… Каждый павший поднимет десятки новых…

— А чья это могила рядом? — спросил Денис.

— Свердлова.

Ухнул барабан, зазвенели литавры, медленным траурным громом заполнилась Красная площадь.

Цинковые гробы опустились в ряд у могилы.

««Гуси-лебеди летели, в чисто поле залетели, на полянку сели…» Он оставил мне призыв и пример, то самое, чем жил сам и за что погиб. Ему было трудно, и мне будет трудно, но только так, в борьбе, можно избежать смерти бесследной и безымянной…»

Вечером того же дня МК направил Дениса Шаньгина на работу к Михаилу Черемных в «Окна РОСТА».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В солнечный зимний полдень конца января двадцатого года Дан шел па Лубянку. Никто его не гнал туда, но принуждал, никто и не останавливал. Не было такого человека в его окружении, не. было у него сейчас вообще никакого окружения, шел сам. По своей доброй воле. Смерть ему не надо выпрашивать, выбор сделан давно и давно уже оброс делом. Теперь уже не собака машет хвостом, а хвост машет собакой. Одно в его власти: злую волю убивать он дополнит, наконец, доброй — самому умереть. С честью.