Бремя

Земля удивилась. Она всегда казалась самой себе странной и падкой на новизну и никогда не знала, чего от себя ждать. Еще ни разу ей не удалось предугадать свой следующий шаг. Ей нравились риск, случайный исход, непредсказуемость выигрыша или провала. Мы можем забыть, что принимаемое нами как должное пришло в результате долгой борьбы за успех, но она – никогда. Поражения остались в прошлом. Наша планета, кажущаяся столь очевидной и постоянной, на самом деле – джекпот [5] в лотерее мироздания. Земля – это голубой шарик с нарисованным на нем выигрышным номером.

Давайте составим список. Оглянитесь вокруг. Камень, песок, почва, плодовые дере вья , розы, пауки, улитки, лягушки, рыбы, кор овы, лошади, дождь, солнце, вы и я. Все это – один большой эксперимент, который зовется жизнью. Что может быть более неожиданным?

Все истории – здесь, тщательно упакованные в вековые наносы и окаменелости. Книгу мира можно открыть на любой странице; хронология – всего лишь один из методов и далеко не самый лучший. Часы – это еще не время. Даже радиоактивные часы земли, даже закрученная в тугую спираль ДНК могут только одно – рассказать время, как рассказывают историю.

Когда вселенная взорвалась, как бомба, она начала тикать – тоже как бомба. Так уж получилось – в обратном порядке. Мы знаем, что придет день, когда умрет наше Солнце – еще через сотню миллионов лет или около того, – и тогда погаснет свет и станет темно, и больше нельзя будет читать.

«Скажи, который час», – говорим мы. На самом же деле мы просим: «Расскажи мне историю».

Вот одна из них, от которой мне так и не удалось отделаться.

Бремя мира

Моим отцом был Посейдон. Моей матерью была Земля.

Отец любил сильные линии тела матери. Он любил ее просторы и ее границы. С ней он всегда знал, кто он такой. Она обладала формой, была цельной и определенной, и очень, очень материальной.

Мать любила отца, потому что он не признавал никаких границ. Его желания текли, подобно приливам и отливам. Он очищал, он погружал в себя, он затоплял и превращал. Посейдон был потопом в облике мужчины. Он источал силу. Он был глубок, иногда спокоен, но никогда – неподвижен.

Отец и мать были полны жизни. Они были самой жизнью. Творение зависело от них. И так было еще до того, как родились огонь и воздух. Они поддерживали. Они существовали. Их неодолимо влекло друг к другу, и ни один не мог превозмочь другого.

Оба были изменчивы. Отец – явно и очевидно, мать – более медленно и опасно. Она была безмятежна, как скала, но в гневе пылала и извергалась, подобно вулкану. Она была ровна и спокойна, как пустыня, и неотвратима, как тектонический сдвиг. Когда ей случалось швырнуть тарелкой об стену, мир содрогался от грохота. Отца можно было в момент довести до шторма. Мать ворчала и дулась неделями или даже месяцами, ревя и содрогаясь, пока ее гнев не находил себе выход и не сметал целые города и не извергался потоками раскаленной лавы на дерзкое человечество, приводя его в трепет и возвращая к повиновению.

Человечество … В предвидении они никогда не были сильны. Взять хотя бы Помпеи. Так и сидят по сей день у себя на виллах и в садах – довольные скелеты, аж обуглившиеся от удивления.