Брестский мир: Ловушка Ленина для кайзеровской Германии

Идеологической основой «Скоропадии» был густой украинский шовинизм, выражавшийся главным образом в стремлении подчеркнуть отличие от русских. Даже ближайший политический союзник Скоропадского донской атаман Краснов с иронией писал о том, как в «армии» Скоропадского вводились украинские слова команды вперемежку с немецкими: «Ахтунг! Струнко направо!» в значении «Смирно! Равнение направо!»[251] В то же время в частных разговорах с «российскими людьми» Скоропадский подчёркивал, что его украинство — только тактическая уловка в отношениях с Германией, что на самом деле он русский человек и стоит за федерацию Украины с Россией. «Я, флигель-адъютант и генерал свиты его величества, не могу быть щирым украинцем и говорить о свободной Украине»[252], — уверял он Краснова. «Я русский человек и русский офицер… Я определённо смотрел и смотрю …что будущее Украины — в России»[253], — говорил он эмиссару Добровольческой армии. Все эти словесные излияния не мешали Скоропадскому выполнять экономическое соглашение, доставшееся ему в наследство ещё от Центральной рады. Согласно ему, Украина обязана была поставить Центральным державам 60 млн. пудов хлеба, 37,5 млн. пудов железной руды, много других видов продуктов и сырья[254]. Аналогичные цели преследовала германская оккупация и на Дону. Краснов обязался предоставить Германии «права преимущественного вывоза избытков, за удовлетворением местных потребностей, хлеба» и других видов сельскохозяйственной продукции (всего полтора десятка наименований), а также «особые льготы по помещению капиталов в донские предприятия» германской промышленности. Эти обязательства были приняты им в одностороннем порядке, авансом в счёт будущих политических уступок (установление желательных границ Дона и его поддержка против Советской России) и поставок промышленного оборудования[255]. Разумеется, степень «удовлетворения местных потребностей» должна была определяться оккупационными властями.

Конечно, по формальным признакам Краснов и Скоропадский не сильнее «предавали» Россию, чем большевики, подписавшие с Германией Брестский договор. У них тоже не было реальной альтернативы сотрудничеству с немцами. А большевистский режим в то же время отнюдь не был «царством свободы и счастья» даже для рабочих и крестьян, от имени которых большевики правили. Своя субъективная «правда» была в данном случае у обеих сторон. Поэтому давайте посмотрим, к каким объективным следствиям вела политика Краснова и Скоропадского.

Самостийность Дона и Украины была для части российской элиты не просто политической игрой. Если бы свергнуть советскую власть и восстановить прежние порядки во всей России не удалось, эти элитные крути охотно примирись бы с сохранением своих классовых привилегий в пределах таких «государств», как «гетманство Украинское» и «атаманство Донское». Краснов не скрывая пишет, что для него отторжение Дона от России при условии сохранения в нём капитализма было предпочтительнее воссоединения всей России под властью большевиков: «Войско Донское существовало бы на тех же основаниях, как существуют Эстония, Финляндия, Грузия, — существовало отдельно от советской Россию»[256].[257] То есть Дон и Украина, как убежища свергнутой элиты под немецкой охраной, могли, при известных условиях, превратиться в устойчивые государственные образования. Политика Краснова, Скоропадского и тех кругов, которые за ними стояли, объективно была политикой, направленной на расчленение России во имя классового эгоизма.

Но не более патриотической оказалась в конечном счёте и политика Белого движения — той части российской контрреволюции, которая отвергла сотрудничество с Германией во имя «союзнического долга» и возложила свои упования на помощь со стороны Антанты.

Заключение большевиками Брестского мира устранило последнее формальное препятствие для интервенции Антанты. 6 марта 1918 г. британские войска высадились в Мурманске. Утром 5 апреля во Владивостоке высадились японские войска[258], а вечером того же дня, не желая отставать от японцев, там появились английские и американские военные.