Бриг «Три лилии»

Подумать только — даже не пришел на пристань!.. «Негодяй… негодяй!» — стучало в груди у Туа-Туа часто-часто. Она возмущалась так, что глаза метали искры. Нет!

Никто не скажет Миккелю Миккельсону, что Доротея Эсберг плакала из-за него.

— Не хочу тебя видеть, никогда, никогда!.. — всхлипывала она, идя вверх по сходням за тетушкой Геддой.

Мандюс и Якобин в это время задвигали ящик между молотилкой и клеткой с поросятами.

— Уф! — Мандюс шумно выдохнул и достал бутылку с пивом, налитым из бочонка. — Рождественское пиво летом — лучшее лекарство для немощных акробатов! Пей!

Якобин глотнул; на его впалых щеках появились розовые пятна.

Мандюс хвастался, засунув большие пальцы в дыры своего балахона:

— Хозяин Синтор стекла в хлеву менять будет, все до единого. «Отправляйся, говорит, Мандюс, сам в город за стеклом, тогда я буду спокоен». А ты, Якобин, далече собрался?

Якобин глотнул еще.

— Да тоже по стекольным делам, — ответил он хриплым голосом и присел, словно готовясь сделать сальто. — Вместе с Эббером!..

— Какое же это такое стекло, коли не секрет? — полюбопытствовал Мандюс, осушая бутылку.

— На очки для любопытных, чтобы лучше видели! — Якобин ядовито усмехнулся, выхватил у Мандюса бутылку и подбросил ее высоко в воздух. — Так я тебе и сказал, оборванцу!..

Он растопырил руки, но бутылка пролетела мимо, ударилась о ящик и разбилась вдребезги.

Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.

— Нешто так можно — там же покойникова музыка! — прошептал он. — А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.

Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.

— Йэ-эх, сыграть, что ли! — завопил он и взялся за верхнюю доску. — Подумаешь — лихоманка!..

Но крышка никак не поддавалась.

Мандюс посерел.

— Господи, помилуй и спаси! Чую — сам учитель в ящике сидит и держит, — пролепетал он. — Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!

Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.

Мы завтра в Грецию поедем!..

затянул он, поправляя котелок.

Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..

— Или сперва не в Грецию? А, Эббер?! — крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.

И в Португалию, и я Лондон,
И в сказочный Багда-а-а-ад!..

Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:

— Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!

— Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, — ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.

Якобин потащил его за собой.

— Сначала — в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!

Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..

— Еще минута, и я бы задохся! — произнес голос Миккеля Миккельсона.

Глава двадцать третья Письмо на салфетке

Общая каюта на «Короле Фракке» была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка — вот и вся мебель.

Хочешь посмотреть наружу — к твоим услугам грязный иллюминатор.

А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.

Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.

Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.

— Туа-Туа…

Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.

Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.

— Ой, Миккель! А я думала…

— Что я лежу дома в кровати и храплю, да? — усмехнулся Миккель. — Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не…

— Тш-ш-ш, — испуганно прошептала Туа-Туа.

Тетушка Гедда подняла руку и почесала нос узловатым пальцем.

— Ладно, после расскажу, — сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. — Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?

Туа-Туа сморгнула слезы:

— Конечно, Миккель. Только… жаль все-таки тетушку Гедду…

Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.

— Того и гляди, войдет кто-нибудь, — прошептал он. — Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала — я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.

Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.

Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней: