Брик-лейн

Кашель прошел. Назнин пошла в спальню и повалилась на постель. Если забраться выше, на подушки, видно собственное отражение в зеркале. Назнин вдруг подумала, что, если по-другому одеваться, изменится вся жизнь. И если она наденет юбку, жакет и высокие каблуки, то будет ходить только вокруг стеклянных дворцов на Бишопсгейт [57], говорить по тоненькому мобильнику и кушать ланч из бумажного пакета. Если наденет брюки и белье, как та девушка с большим фотоаппаратом на Брик-лейн, то и походка у нее станет безбоязненной и гордой. Если обзаведется малюсенькой-премалюсенькой юбкой одного цвета с трусиками и обтягивающим ярким топом, то — а как же иначе? — заскользит по жизни с сияющей улыбкой на лице, рука об руку с красивым юношей, который бы кружил ее, кружил, кружил…

На один прекрасный миг показалось, что жизнью распоряжается не судьба, а одежда. И если бы он продлился еще чуть-чуть, Назнин сорвала бы с себя сари и разорвала его на мелкие кусочки. Но он кончился, и Назнин села на край кровати, упершись коленями в ящик комода. Достала расческу, вытащила две заколки, волосы упали до талии, и она стала расчесывать их — яростно, до боли.

После обеда закончились нитки. Назнин пошла по окраине района мимо велосипедных стоек, которыми никто не осмеливался пользоваться, мимо стоянки машин, где на полуденном солнце слегка поджаривались «ниссаны» и «датсуны» с желтыми замками на рулях, мимо потрескавшихся клумб с розмарином и лавандой, которые посадили здесь по распоряжению районного совета и бросили на растерзание детям, собакам и бумажкам от еды на вынос. Она прошла мимо клочка земли, который когда-то был отведен под детскую площадку с качелями, горкой и каруселью. Асфальт уже старый, трава изрезала его на трещины, высасывая соки из черноты и увядая на лужайках. Осталась только карусель. Ее отгородили заборчиком из металлических барьеров, чтобы не убежала.

Чтобы выйти на проспект, надо обогнуть зал — низкое кирпичное здание с металлическими ставнями, которое построили на окраине района Догвуд на заасфальтированном пустыре. Здесь на ровных гладких дорожках катаются скейтбордисты и пишут миру послания на стенах зала. Назнин спустилась по ступеням на один уровень вниз и увидела граффити, сгущающиеся до плотных серебряных, зеленых и ярко-синих пятен; кое-где мелькала киноварь оттенка мехенди [58], как на ногах невесты. Она спустилась еще на одну ступеньку и поправила конец сари.

Внезапно перед ней выскочил Секретарь. Сегодня тюбетейка у него на голове выбеленная, ажурная, словно за ней хорошо ухаживают. Он радостно ей улыбнулся, показав свои маленькие зубы:

— Садитесь, сестра, в поезд раскаяния, покуда он еще не ушел. Вы пришли на собрание?

Назнин не успела ответить, как он проводил ее внутрь. Помог ей, как маленькой козочке, спуститься по ступенькам в зал. Рука ее скользила по спинкам складных металлических стульев, она все хотела развернуться и уйти. Но вместо этого села в первом ряду, куда было велено. Через одно сиденье от нее — Вопрошатель. Сосредоточился на стопке бумаг, то перелистывает, то выравнивает, перелистывает и выравнивает. Через проход Назнин увидела музыканта. Рядом с ним две фигуры в черном. Узнала их голоса. Эти девушки в прошлый раз пришли в хиджабах, теперь отважились на бурки.

Узнала еще один голос, обернулась. В центре небольшого сборища черный человек. На нем серая фетровая шляпа и мешковатый белый костюм.

— Я был в баптистской, в англиканской, в католической церквах, у адвентистов, в Церкви Христовой, в Церкви Христа Исцелителя, у Свидетелей Иеговы, в евангелистской, в Церкви Ангелов и в Чудотворной церкви Спасителя нашего. — Он набрал воздуха и помотал головой. — И везде свобода и разврат. Свобода и разврат.

Зал наполнялся народом. В воздухе — говор десятков голосов, смесь бенгальского и английского. Назнин передалось всеобщее возбуждение.

Она представила, как входит Карим и видит ее прямо перед собой, у самой сцены. Представила, как он стоит, сложив руки на груди и расставив ноги, и все, что он говорит (только она об этом знает), предназначается для нее. В полумраке зала, где стены болеют экземой и тускло светят голые лампочки, от облегчения закружилась голова, ведь сегодня она надела красное с золотым сари.

Двери закрыли, на сцену поднялись Вопрошатель и Секретарь. Карим не пришел.

— Больше ждать не будем, — сказал Вопрошатель, стараясь придать голосу оттенок повелительности.

Секретарь поднялся на цыпочки.

— Я открываю собрание, — пропищал он, — я открываю собрание.

— Тогда давай открывай.

Секретарь сверился с планшетом. Уронил ручку, она скользнула в рукав его курты. В задних рядах послышался сдавленный смех.

— Пока ты возишься со своей канцелярией, там Олдем полыхает. Давайте проголосуем, кто за открытие собрания…

— Подождите, подождите. — Секретарь потряс руками, ручка вылетела с места парковки и приземлилась где-то в центре зала. — Никакого голосования, пока собрание не открылось.

Назнин прикрыла рот рукой, чтобы спрятать улыбку. Стерла ее с лица.