Говорили они быстро и тихо, поглядывая на Назнин и опасаясь, что она услышит их перебранку.
Шану выключил музыку:
— Понимаешь, я бы лучше пошел в Комитет поэзии. Что эти люди знают о поэзии? Ну, держали они в руках пару-тройку книг, основы-то нет. С поэзией так нельзя. Поэзию надо пить с молоком матери.
И Шану выдал очередную серию прокашливаний.
Он выдохнул и глубоко вдохнул, словно почувствовал влажный запах рисового поля, сидя за книжками.
— Простота жизни. Вот что мы потеряли. — Он оживился. — Но снова обретем. Разберемся с домом в Дакке, построим дом в деревне. Только не такой особняк, как строят здесь ребята из Силхета, а простой маленький домик. Деревенский.
Назнин сидела за столом. В последнее время она часто сидела просто так; казалось, чем меньше делаешь, тем меньше дел. Иногда сядет и подумает, что надо, например, помыть холодильник, а потом оказывается, что прошло уже полчаса или час, а то и больше, а мысль все такая же свежая, словно только что пришла.
— Я ничего не имею против Комитета классической музыки, — сознался Шану, — но все же попробую доказать (у меня ведь за плечами небольшой курс по искусству спора), что баулы
[77]— это тоже часть нашего классического наследия, хотя, конечно, это народная музыка. Я даже осмелюсь предложить свой скромный голос в качестве инструмента. И он начал напевать:Шану пел с закрытыми глазами. Девочки по-кошачьи поднялись, но не ушли. Песня их захватила. Закончив, Шану не сразу открыл глаза, растягивая удовольствие. И девочки не уходили. Всех нас что-то держит в углу комнат наших, подумала Назнин. Эта мысль на весь день задержалась у груди, как сосущий молоко ребенок.