Брик-лейн

— «Они мягкие, доброжелательные…» Сколько хороших качеств он перечисляет. По его словам, мы «свободны от худших проявлений человеческих страстей в большей степени, чем любая другая нация в мире».

Шану победоносно помахал книгой:

— Да разве прочитают такое в английской школе?

— Не знаю, — ответила Назнин. — Это английская книга?

«Интересно, кто такой этот Уоррен Гастингс».

Шану не обратил внимания на ее вопрос и продолжал, обращаясь к публике:

— Нет. Такое им в школе не рассказывают. Там потоп, здесь умирают от голода, идут на улицу милостыню просить.

Он почесал книгой в ухе.

Назнин подумала о Шахане, о том, как она собирает в пучок черточки своего тонкого длинного личика, словно сейчас их выбросит, словно не хочет, чтобы у нее вообще было лицо. Шахана умеет по-особенному притуманить взор, для своих лет она в этом деле виртуоз. Я ухожу в себя, говорил этот взгляд, и могу надолго там остаться. Когда взгляд ее проясняется, на лице остается только дурное настроение, которое, в свою очередь, выплескивается в приступы гнева. В эти минуты ротик ее становится круглой злобной дырочкой, и Шахана начинает пинаться ногами. Пинает мебель, свою сестру, но чаще всего свою мать.

— За Индию сражались четыре европейские державы [32]. Когда победили британцы, они завоевали всю Индию.

На лбу у Шану проступил пот, хотя в комнате совсем не жарко. Он отерся рукавом и обернулся на диван, посмотрел на мягкую впадинку от головы на подушке.

— В восемнадцатом веке эта часть страны была богатой. Стабильной. Образованной. Она получала — мы давали — треть всей доли доходов Индийской Британской империи.

Книга выскользнула из рук, Шану наклонился за ней. Потрепал края подушки и взглянул на противоположную стену, где на этом же месте в старой квартире висели его сертификаты. Он улыбнулся, и щеки его наполовину прикрыли глаза.

— Когда теряют гордость, — обратился к стене Шану, — это ужасно.

Ночью Назнин встала и отправилась на кухню. Достала из холодильника пластиковую коробочку с едой и, стоя у раковины, съела холодное карри. Если найти работу, можно откладывать. А если откладывать, можно уехать в Дакку. Если же нельзя уехать в Дакку, можно отложенные деньги высылать Хасине. Шану не узнает, сколько она прострочила, сколько пуговиц пришила на пиджаки. Он не узнает, сколько у нее денег, и она сможет откладывать.

Сегодня луна в нерешительности. Прячется вся, в оспинах, за лилово-чернильным облаком; хочет утопиться в небесном мелководье. Как-то Хасина писала, что, глядя на луну, она думает, что и сестричка на нее смотрит. Но здесь небо низкое, жиденькое, не верится, что над Хасиной оно взмывает ввысь, и луна в Дакке совсем другая, не такая, как эта.

Назнин склонилась над раковиной и открыла холодный кран.

— Мамочка.

На пороге Биби. Смотрит, как мать утирается кухонным полотенцем. Лоб у Биби словно нарочно широкий, чтобы на нем умещались все ее треволнения.

— Ты хочешь кушать?

Биби кивнула. Подошла и так же прислонилась к раковине, задрожала. Назнин потянулась было к коробке с печеньем, но Биби показала на пластиковую. Начала есть материнской ложкой и набила полный рот. Они молчали — не тратили время попусту. Наблюдали друг за дружкой. Назнин притворялась, что смотрит в окно, Биби до окна не доросла и поэтому притворно рассматривает треснувший кафель за кранами.

Разия схватилась за поясницу:

— Ты же знаешь, как говорят в деревне: женщина в двадцать уже старуха. Так вот перед тобой сейчас старая-престарая женщина.

В ее волосах уже очень много седины. На носу очки с толстыми черными дужками, от которых нос кажется короче, но глубокие круги под глазами только увеличиваются. Разия получила британский паспорт и обзавелась фуфайкой с большим английским флагом, которую надевает со своими любимыми брюками на резинке. Спереди на брюках толстый шов. Она показала Назнин руки:

— Смотри, какие у меня суставы. Артрит.

И снова надавила на поясницу:

— Чудовищно болит спина. Шью целыми днями. Дети забирают все деньги, у меня остается один артрит.

— У всех где-нибудь, да скрипит, — ответила Назнин. Повела плечами, показывая, что и она не исключение. — Не такая уж ты и старая.

— Экхем-м-м, — произнесла Разия, притворно откашливаясь, — эк-кхе-кхемм.

Покачала головой, выпятила губы и пожевала ими:

— «На пороге Азраил. Как ни отворачивайся. Эта женщина стара. Это старая женщина».

Назнин засмеялась:

— Муж мой, ты всегда прав.

Разия тоже металлически засмеялась. Назнин столько раз слышала этот хлопок смеха и все равно каждый раз вздрагивает. Обернулась: заперта ли дверь? Девочки в своей комнате, делают уроки; нежелательно, чтобы они слышали, как Разия откалывает шуточки в адрес их отца.

— Хотя смеяться особо не над чем. Когда сидишь за машинкой, портятся руки, глаза и спина. — Разия пожала плечами. По британскому флагу пробежала рябь. — Мне все равно. Для чего еще тело нужно? Я им распоряжаюсь только для собственных детей. Все, чего я хочу, — чтобы они не повторили мой путь. И чтобы в доме было уютно. Новые стулья, новый диван — и никаких бэушных зубных щеток. Вот для чего я работаю.