Бриллиант Кон-и-Гута

— Около этого дела, однако, обстановка становится все запуганнее и запутаннее… Не успели мы начать вопрос с надписью, как пропал камень… Не успели столь необыкновенным образом расшифровать надпись, как это письмо!

Зазвонил телефон.

Фон Вегерт взял трубку.

— Господин профессор?

— Да, это я.

— Вы получили сейчас письмо?

— Да, получил, — удивленно произнес фон Вегерт.

— Каково ваше решение?

Фон Вегерт пожал плечами.

— Я был бы вам признателен, — произнес он, — если бы вы сообщили мне, с кем я имею честь вести этот странный разговор?

На это незнакомый голос ответил:

— Господин профессор! Я уполномочен задать вам только этот вопрос. Благоволите ответить, каково ваше решение?

— В таком случае я не придаю никакого значения этому письму, — сказал фон Вегерт и положил трубку.

— Странно! — подумал ученый. — Этот голос мне знаком, словно я его слышал только что… Верно, не голос, но акцент! Нет! Решительно, я никогда не слышал, чтобы по-немецки говорили бы с таким акцентом!

Во время этих последних слов фон Вегерта открылась дверь, и вошел Гарриман. В руке он вертел единственный остаток своего костюма — свою огромную облезлую фетровую шляпу, края которой висели у продырявленного днища, как бахрома.

Трудно, пожалуй, даже невозможно было узнать уличного вора в этом блистающем свежестью, элегантно одетом юноше, подходившем к фон Вегерту с некоторой угловатостью в манерах и волнением, явно написанном на побледневшем лице.

— Джон! — сказал ученый, — надеюсь, вы позволите мне называть вас по имени; сейчас мы садимся ужинать, раз вы готовы, и поговорим о наших делах.

— Слушаю, сэр.

— Мой милый, вы можете разговаривать со мной попроще. Отныне мы с вами дружим.

— О, сэр! — воскликнул Гарриман и в благодарном порыве бросился к фон Вегерту с протянутой рукой.

Молниеносно в голове его пронеслись образы недавнего прошлого.

Вот он обворовывает джентльмена на Флит-стрите… Это было еще на этой неделе. К сожалению, в его бумажнике оказались одни только визитные карточки. Никак нельзя было подумать, глядя на этого щеголя, что у него нет за душой ни фартинга!..

Вот он с ловкостью обезьяны исследует бэссы, тэкси и карры, стоящие на Чаринг-кроссе в ожидании своих владельцев… Кое-что всегда можно найти на кожаных подушках всех этих разнообразных блестящих экипажей богачей…

Было совсем недавно и серьезное дело. Но о нем лучше не вспоминать! В этот раз он, Гарриман, счастливо выпутался из беды… Но не всегда ведь все эти штуки сходят с рук гладко!

— Вы можете положить вашу шляпу, Джон! Пойдемте ужинать.

Гарриман был возвращен этими словами к своей новой действительности. Он вздохнул, словно ему было тяжело расстаться с последним реальным предметом, который связывал его с прошлым, и повесил свой замечательный головной убор на золоченый канделябр, стоявший на камине.

— Вы, вероятно, очень голодны, Джон?

Гарриман покосился на стол с приготовленным ужином.

— Ну, сядем. А скажите, вы пьете крепкие напитки, Джон?

— Перед работой никогда, сэр!

— Перед работой?

— Ах, сэр, я все забываю, что об этом не следует говорить!

— Джон, вино ослабит ваши умственные способности. Помните, что вы очень опоздали в вашем развитии. Еще раз говорю вам: отвыкните от всех ваших дурных привычек. Будете ли вы слушаться моих советов, Джон?

— О, я сделаю все, что вы захотите!

— Ну, прекрасно. Начнем.

Пока Гарриман утолял свой голод, фон Вегерт всматривался в лицо своего юного собеседника.

Лицо! Это — визитная карточка общей индивидуальной конституции человека! Самая драгоценная часть из всех частей его тела, наиболее богатая по развитию и вместе с тем, наиболее затушевываемая и изменяемая в течение жизни.

Здесь на ограниченном участке выступает в форме того, что называется выражением лица, вся сущность человека, весь его сложный и тонкий внутренний мир. Не в строении ли лица заключена неизменная формула человека, под которой он возникает для жизни, растет и умирает — его внешнее «я»?

И чем больше вглядывался ученый в лицо Гарримана, тем яснее ощущал за ним то богатство его существа, которое оно отражало.

Опытный глаз френолога несколько смутился бы, правда, строением его черепа, как будто на первый взгляд не совсем европейского в некоторых из своих частей, но остававшегося тем не менее благородным и гармоничным по конфигурации. Открытый чистый лоб свободно переходил в тонкие линии носа, изобличавшего нервную впечатлительную организацию. Верхняя губа была чуть-чуть вздернута, обнажая по временам перламутровый ряд прочных, отлично сидящих зубов. Подбородок, несколько заостренный, придавал лицу что-то женственное, но то обстоятельство, что он выступал и базировался на прочных контурах нижней челюсти, доказывало, что владелец его отменно упрям.

Весь костный рельеф пластически вырисовывался. Затылок, крепкий и ровный, переходил в линию шеи, которой залюбовался бы художник.

Тело — крепкое и гибкое, с легким налетом бронзы, как это бывает у тех, кто проводит большую часть дня на солнце, с мускулами, скрытыми под легкими покровами, облекавшими превосходные рычаги скелета.