Бриллиантовый маятник

— А — а, — покивал озадаченно головой Варфоломей, — Я это видел. Как раз стоял возле дверей подъезда и Сарра мимо меня прошла на Невский. Я через окно за ней наблюдал. Было это, чтоб не соврать, в четверть десятого, навряд ли позже. Саррочка немного прошла к углу и стала на панели, дожидаясь момента, чтоб перейти. ну, перешла… И направилась, значит, в мелочную лавку. А тут — раз! — пролётка перед ней останавливается и дама из пролётки о чём — то с Саррой начинает разговаривать. Ну, значит, поговорила, потом даже вышла из пролётки и стала подле девочки… Вот, значит, как.

— А потом?

— Ну, села обратно и уехала.

— Ничего Сарре эта женщина не передавала? не забирала из её рук? — уточнил Шумилов.

— Нет, ничего такого.

— Пойдем, покажешь, — предложил Шумилов и Варфоломей с готовностью соскочил со своего места.

Прямо со двора, через небольшую дверь они попали в парадный подъезд, имевший, как и большинство своих питерских собратьев два хода — на улицу и во двор. Пройдя через площадку, Шумилов и Мейкулло встали между двойными дубовыми дверями, через которые можно было выйти на Невский проспект. Сквозь большие, украшенные изящной гравировкой стёкла открывался прекрасный вид на центральную магистраль города.

— Вот тут я стоял, — объяснил дворник, сопровождая свой рассказ энергичной жестикуляцией, — Сарра, значит, мимо меня шмыгнула и прошла шагов пять — десять к углу. Вот тут, с угла она перешла Невский. Пролётка проезжала мимо, остановилась вон там.

— Значит, ехала от Знаменской площади к Дворцовой, — подытожил Шумилов, — И ты хорошо мог видеть извозчика.

— Ну да… Но только не видел. Истинный крест, не смотрел я на него. Выпимши, не чтобы очень, но… хорошо выпимши. Ну чё мне на возницу смотреть, правда?

— Ну что — то же ты заметил? Какой масти была лошадь запряжена? пролётка, может, была чем — то украшена? Извозчики любят ленты вплетать в гривы… что — нибудь такое запомнилось?

— У него, смешно сказать… — Варфоломей запнулся, — Сидушка под кучером была обита серебряным таким позументом с кистями. Вот это я запомнил.

— А чего тут смешного? — не понял Шумилов.

— Да чисто катафалк — это там всё черное обивают такой вот хренью с кистями.

— Ясно. — Шумилов подивился ассоциативному мышлению младшего дворника, — А что про женщину скажешь?

— Ну, не запомнил я её. Ну, вообще никак. Сам ужо пытался вспомнить — ничего не выходит. Просто пятно серое какое — то. Запомнил только, что на лице её вуалька была, а в руке дурацкий такой жёлтый зонтик от солнца. Вот только зонт и помню, честное слово. Сарру, покойницу, ясно помню, а вот эту женщину… ну, хоть убей!

— Ну, а возница какой был: пожилой или молодой?

— Да бес его знает. Не то чтобы молодой, не то чтобы старый, лет тридцать пять, может быть… Борода лопатой, дык она у всех у них лопатой. Зипун… да обычный зипун, тёмный такой, за лошадьми ходить — это ж только у господ слуги в белые ливреи обряжаются, правда? Говорю ж, совсем не запомнил.

Шумилов помолчал немного, оглянулся по сторонам, нет ли кого рядом. Убедившись, что они одни, сказал негромко:

— Ну, а с мебелью в кассе Мироновича, признавайся, Варфоломей, твоя работа? Ты переставил? Да ты не бойся, братец, никто от меня ничего не узнает!

Варфоломей вздохнул и с тоской в голосе пробормотал:

— Истинный крест, не я мебель двигал… Но знаю, кто.

— Другой дворник, — закончил его мысль Шумилов, — Правильно я говорю?

— Так точно — с, господин репортёр. Ванька Прокофьев это сделал, его сама Саррочка попросила. Я так думаю, она спать собиралась лечь на новом диванчике. Но только Ванька не сознается никогда.

Шумилов протянул Варфоломею две десятирублёвых банкноты, сказал коротко:

— Бери, заработал.

Дворник схватил бумажки, перегнул раз — другой и спрятал за отворот рукава своей шинели. Проделано это было с ловкостью настоящего фокусника.

— И, наконец, Варфоломей, самый последний вопрос: ты точильщика ножей, что у вас во дворе сегодня трётся, хорошо знаешь?

— Да не то, чтобы очень. Он всего — то дней десять как тут объявился. Я даже по имени его не знаю. А что, про него Вы, барин, тоже хотите рассказ писать?

— Про него я точно ничего писать не буду, — с этими словами Шумилов открыл дверь подъезда и шагнул на тротуар Невского проспекта.