Бриллианты для диктатуры пролетариата

Никандров рывком сел. Потер мятое лицо свое большой, исхудавшей пятерней, словно отгоняя наваждение, и спросил:

— Зачем? Почему я должен завязывать с вами добрые отношения?

— Не кричите… Стражники рассердятся. Задирайте рубаху. И на пузо, извольте.

В девятнадцатом, когда Исаев был офицером в пресс-группе Колчака, он попал в плен к партизанам. Он не имел права открываться даже своим. Да и откройся, кто б поверил. Поэтому, крепко отлупив «белого гада», партизаны бросили его в сарай, но под утро завязался бой с подошедшим бронепоездом адмирала, об Исаеве в пылу схватки забыли, и утром, после крепкого чая с водкой, его растер поручик Курочкин — из конных каппелевцев. Массаж сделал он мастерски, и с тех пор Исаев поверил в волшебство этого врачевания. Однажды, смеясь, сказал Бокию: «Глеб, я могу перевербовать любого стареющего разведчика на каппелевском кавалерийском массаже».

Он долго растирал Никандрова, и тот уснул со странной, тихой улыбкой на лице.

После завтрака Исаев сказал:

— А теперь давайте, до обеда дискуссия.

— У меня прогулка до обеда…

«Бедненький, — усмехнулся Исаев, — все ясно. Ему поручили установить для меня связь. Им важно узнать, кого я хотел бы здесь найти и как связаться с волей».

— Прогулка прогулкой, а лежать все время грех. Поднимайтесь. И давайте дискутировать стоя. Вы знаете новую теорию медицины? Нет? Если человек будет стоять по восемь часов в сутки, он гарантирует себя от язвы, геморроя и атрофии простаты.

— Дайте мне спокойно лежать…

— Не дам!

— У меня ноги болят…

— Перестанут! Поднимайтесь!

Никандров поднялся, отошел к стене.

— Вот так, — одобрительно заметил Исаев. — Очень хорошо. Итак, мы начинаем! Работая в пресс-группе покойного адмирала, я передавал телеграфом корреспонденции, которые сразу же шли в номер. Стремительность войны предполагала стремительность языка. Библия — это история, отсюда краткость, сжатость и афористичность языка. Вы заметили, никогда язык не бывает так сочен и емок, как в минуты наивысшего напряжения, когда на карту поставлена жизнь? Вспомните прошлый век: описательство — первооснова традиции. Но мир устал от расплывчатости, мир требует конкретики. В этом кроется громадная опасность для человечества, ибо конкретность зиждется на утилитаризме, на однозначной рецептуре, на едином гребешке для всех: платформа Бенито Муссолини в этом смысле поразительный образчик возможного будущего. Однако революция в обществе, вызвавшая к жизни — пусть пока еще невидную — революцию в производстве, науке и технике, неминуемо поставит к барьеру и литературу. Прежняя литература кончилась…

— Тьфу! — сказал Никандров. — Тьфу! Да никогда не кончится литература! Никогда! Противно слушать. Все вроде бы рядом с правдой, а ложь! Как может кончиться наша литература, коли она всегда страдала народными страданиями?!

— Браво! Именно это я и хотел от вас услышать. Жить страданием народа — значит быть внутренне честным, да?

— Именно.

Исаев подошел вплотную к Никандрову и сказал:

— Вы убеждены, что имеете право говорить о честности литератора после того, как вас подсадили ко мне? — Он не давал Никандрову опомниться. — Что он вам велел сделать? С кем вы должны повидаться на прогулке?!

— Вы говорили со мной, зная обо всем?

— Догадывался.

— Значит, вы… Значит, вы играли со мной?

— Это Неуманн играет с вами. А для меня вы были, есть и останетесь Никандровым, — грустно сказал Исаев. — Если устали — можете полежать десять минут. Проклятая российская черта — сострадать… На Западе враг есть враг. А мы и во враге, злодее, колупаемся. А то, что российская литература никогда не кончится, — об этом спору нет, это я дразнил вас… Скоро вас на прогулку выдернут… Там к вам, наверное, кого-то подсунут, будет вам «товарищ» говорить и просить мне весточку передать. Это их человек… Скажите, завтра возьмете… И Неуманну об этом доложитесь.

Никандров вздохнул:

— Никогда не думал, что это такое счастье: говорить — пусть даже с врагом — на хорошем русском!

— А вы поверили Неуманну, что я враг?

— Коли вы из ЧК, так кто ж вы мне? Друг, что ли?

— Ну, а если я — офицер Колчака, тогда кто я вам?

— Тогда — знакомый.