Бриллианты для диктатуры пролетариата

ЗАИМКА ТИМОХИ

Ванюшин спал и во сне с кем-то ругался грубым, жандармским голосом. Филеры, проработавшие весь вечер поварами, храпели на два голоса. Они лежали, как сторожевые собаки, на шкуре медведя – у самого порога, так, чтобы никто, входящий или выходящий, не мог их миновать.

Сашенька и Максим Максимович сидели возле маленького оконца. Оконце было заледенелое, мохнатое, белое. Лед казался мягким и шерстистым. Сашенька прижалась к оконцу щекой и шепнула:

– Сначала как будто жарко, а потом очень холодно.

– Я при вас несколько глупею, Сашенька. Мне при вас хочется говорить только самые умные вещи и обязательно афоризмами.

– Это, наверное, вам передается мое состояние. Мне тоже хочется быть ужасно оригинальной и умной, чтобы вы не сразу поняли, какая я дура.

– Смотрите, месяц молодой, – слева. Загадывайте.

– Загадала.

– У вас глазищи китайские.

– Да?

– Конечно. Разве не знаете?

– Знаю.

– Загадали?

– Загадала, чтобы вы влюбились в меня.

Исаев тоже прижался щекой ко льду на стекле и сказал:

– Сначала холодно, а потом необыкновенно жарко.

– У вас на скулах румянец с синевой, как у склеротиков.

– Понятно. Не надо держать пальцы на льду, они занемеют.

– Нет, надо.

Исаев взял руку девушки в свою небольшую, но очень крепкую ладонь и сказал:

– Давайте играть в ладушки.

– Я не умею.

– Вы просто забыли. Сейчас я буду петь и подбрасывать вашу ладонь, а вы бойтесь, чтобы я вас между делом не хлопнул по руке.

– А вы не сильно будете хлопать?

– Нет, совсем не сильно.

– Давайте, – еще тише сказала Сашенька, не отнимая своей руки от холодной ладони Исаева.

– Ладушки, ладушки, – начал тихонько напевать Максим Максимыч, – где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили?

– Спирт, – улыбаясь, ответила Сашенька и хлопнула Исаева по руке. – Вы не по правде играете, я не боюсь вас: поддаетесь и в глаза мне не глядите.

– Сашенька, а вот если люди были вместе долго, вечность, а потом вдруг один из них взял и уехал, но чтобы обязательно и вскорости вернуться – тогда как?

– О чем вы, Максим Максимыч? Я же отказалась ехать к Гаврилину в Америку, коли вы не захотите…

– Когда б вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах: я кажусь маленьким и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа как новый пятак.

– Зачем вы так говорите? Я же не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны. Меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше прямо все говорите, а то я бог весть что подумаю.

Исаев взял с полочки маленькую, замысловатой формы свистульку, вырезанную Тимохой, и начал тихонько играть, как на флейте. Сашенька смотрела на него, подперев голову кулачками, и покусывала губу. Луна – громадная и желтая – высветила лед на оконце, и он теперь казался фантастическим врубелевским рисунком.

– Знаете, – сказала Сашенька, – вы когда-нибудь очень пожалеете, что не разрешили мне быть подле вас.

– Я знаю…

И он снова начал играть на свистелочке тоскливый и чистый мотив, который обычно напевают пастухи – самые влюбленные люди на земле.

Сашенька поднялась из-за стола, накинула свой тулупчик с белой оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо.

– Кто? – спросил один из филеров, сунув руку под подушку. – А, барышня, простите, сон чумной увидел…

Исаев вышел следом.

– Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво оттого, что слишком красиво…

– Если играть «Богатели» возле картин Куинджи, тогда все смотрится иначе.

– У вас лоб хороший, выпуклый.

– Вы про лоб подумали оттого, что я вам сказала о музыке и живописи? Вы, верно, решили, что я умная?

– Нет?

– Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье.

– Вам кто-нибудь говорил про это?

– Не-а…

– Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку.

Сашенька стала играть детскую пьеску – ту, которую разучивают малыши, впервые усаженные родителями за рояль. И впрямь, тайга сделалась иной: тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными, а сделались реальными и подвижными, верхушки громадных кедрачей стали походить на великанов из сказок, а далекие высверки луны на заледенелых солонцах, казавшиеся прежде неживыми, сейчас замерцали и сделались переливными.

– Сашенька, – сказал Исаев, – моей профессии… журналистике… противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но я никогда раньше не любил, даже издали, потому что для меня всегда главным были мои… читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви, всего сердца, всего мозга, иначе я буду делать мое дело вполсилы – тогда незачем огород городить. Так я считал.

– Вы продолжаете и теперь считать так?

– Да.

– Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?

Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы.

– Максим Максимыч, – шепотом сказала Сашенька, – а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и вашу фамилию пополам режут – я сама видела.

Исаев погладил ее по лицу. Он гладил ее лоб, щеки, губы, на ощупь, как слепой. И лицо у него было скорбное и спокойное, как у святого на иконе.