Бринс Арнат

Впрочем, недолго правил и Сиракон: теперь, когда самое великое его деяние было завершено, курд скончался от обжорства, и плоды дядиных побед пожал его удачливый племянник, получивший от Нуреддина титул аль-Малика аль-Назира – Победоносного царя. Молодой эмир с грустными глазами и доброй улыбкой проявил себя решительным правителем: когда при захвате дворца халифа он столкнулся с сопротивлением армян и суданцев, сердце его оказалось тверже алмаза – Саладин без колебаний сжег всех армянских лучников и бараки с семьями суданцев, а сдавшихся под его слово воинов немилосердно перебил его брат. Львенок превратился во Льва.

Игнатий, разумеется, винил в провале экспедиции Мануила Комнина, медлившего с присылкой обещанного флота, но кто бы ни был виноват, Амальрик достиг прямо противоположного тому, к чему стремился все царствие: так и не сумев захватить Фатимидский халифат, он все же умудрился сокрушить Шавара и собственными руками усадил на трон фараонов юного эмира, которого когда-то так охотно наставлял в делах доблести. А ради манящего миража страны Гошен франки уступили Византии Антиохию и потеряли Харим, Балинас, Кастель-Блан, Араим и множество прочих укреплений.

Вскоре при странных обстоятельствах, но крайне удачно для Саладина скончался и молодой халиф шиитов. Остальных фатимидских принцев аль-Малик аль-Назир заточил во дворце и не допускал к женщинам, дабы они не заимели потомства. Зеленые знамена Фатимидов сменили на черные стяги багдадских Аббасидов, и в мечетях Мисра отныне возносили пятничную хутбу за суннитского багдадского халифа.

Однажды прелат явился в неурочный день, отвел Шатильона, долго вздыхал, мялся и молился. Наконец сокрушенно поведал, что супруга Рейнальда, княгиня Констанция Антиохийская, жившая последние годы праведной, полной благих дел жизнью, предстала перед Творцом. Рено смолчал, только зубами скрипнул. Его супруга Констанция – никакая не праведница, а упрямая, властная, надменная, скрытная, честолюбивая, опасная правительница и одновременно немногословная, застенчивая и страстная женщина, защищавшая близких, как кошка котят, и беспощадная к тем, кто становился ей поперек дороги, умевшая любой ценой добиваться желанного, тихая заводь с опасным водоворотом в глубине, горячая, как пламя, и ледяная, как далекая звезда, – умерла уже давно. Все женщины, которых он когда-то любил в прошлом, и те, которые любили его, все они умерли для узника, и первой – предавшая и покинувшая его в несчастье полная добродетелей святоша из Латакии, пальцем не шевельнувшая, чтобы спасти собственного мужа. Господь ей ныне строгий судия. Шатильон даже не пытался молиться за ее душу. Какой толк хлопотать о той, по которой он не скорбит, когда Всевышний не слышит даже его пламенных мольб о нем самом?

Ночью отчетливо всплыл в памяти розовый аромат Констанции, неуловимое касание пушистых золотых волос, приятная, теплая тяжесть и мягкость тела жены, почти неосязаемая для грубых солдатских пальцев нежность кожи, любовный шепот, стоны… Неужто ее больше нет среди живых? Рейнальду показалось, что земля дрогнула. Он замер, пораженный. Пол ямы еще раз явственно качнулся под ним. Сердце бешено заколотилось, Шатильон приподнялся на локте. Стало быть, смерть Констанции все же значила для него больше, чем показалось поначалу, если от одного воспоминания о ней мир вокруг задрожал? Но тут вся скала резко колыхнулась, а с потолка посыпались пыль, камни и щебень.

Шатильон вскочил, с воплем бросился к окну, судорожно затряс намертво вделанную решетку – не умирать же замурованным живьем в ловушке обвала! Вокруг скрежетало и грохотало, незыблемые камни сдвигались, падали, катились, летела пыль, колебалась вся земная твердь, все подземелье ходило ходуном и грозило завалить каземат. Узники прижались к оконному проему, отчаянно взывая о помощи. Лаборд стал громко читать псалмы, остальные подхватили хриплыми, срывающимися голосами. Каждой клеточкой тела, каждым помыслом, каждым вздохом страстно хотели жить.

Джубба была выбита в толще подземной скалы, и скала устояла, охранила доверенных ей жертв.

Когда толчки прекратились и улеглась пыль, Шатильон убрел в самый глубокий, темный угол. Там, отвернувшись от остальных, пытался пересилить непроизвольные спазмы рыданий. Выворачивало от стыда за пережитое унижение, за собственное бессилие, за дикий страх скончаться в грязной, темной дыре после стольких лет напрасных мук. Господи, не страшно умереть, страшно так бояться смерти! Страшно быть притиснутым к зарешеченному окну и отчаянно, невольно пытаться уцелеть с той же животной, неудержимой силой, с какой утопающий вдыхает воду. Зачем, для чего он влачит это позорное, тягостное прозябание?