Бринс Арнат

На площади перед Большой мечетью вереницу латинян снова остановили. Грохотали барабаны, терзали уши погремушки, толпа проклинала и поносила пленников, плевала в их сторону и закидывала гнилыми фруктами, сухими кизяками и острыми камнями. Наконец за измученными, окровавленными страдальцами захлопнулись ворота Алеппской цитадели, высоченной, как Башня Вавилонская. Во дворе франкских рыцарей ссадили с коней, а Шатильона отвязали от верблюда. Магометанский цирюльник насильно выбрил всех бородачей, стражники сбили кандалы и развязали веревки. Всем управлял Аззам в зеленом плаще. К нему обращались с превеликим почтением, называя его «эмиром джандаром». По словам Альберика, «эмир джандар» – это важный сановник при дворе атабека, заведующий смертными приговорами и пытками. Чем больше Рено вглядывался в этого эмира, тем более знакомым казался ему поганый тюрок, но где он мог его видеть, Шатильон так и не вспомнил. По знаку Аззама четверо тюремщиков потащили бьющегося клейменым жеребцом князя внутрь цитадели. Спустили по множеству ступеней, проволокли по тесному проходу и спихнули по крутому скату на дно глубокой, темной ямы. Следом покатился Альберик, за ним грузно плюхнулся Шарль де Ланье. Падение Шарля было особенно чувствительным, недаром соратники прозвали его Толстяком.

В соседние темницы побросали прочих франков. Некоторое время слышались крики, перебранка, лязг запоров. Постепенно воцарилась тишина, нарушаемая только внезапными воплями. В вырубленном в скале подземелье воняло сыростью и мочой, земляной пол покрывала слизистая грязь. Шатильон сел у стены, потирая кровоточащие запястья и щиколотки. Ничего, ничего, главное, что он остался в живых, что его не казнили на потеху толпе, лишь бы доказать ей, что нет правителя добрее, жалостливей и достойнее, чем аль-калаб Махмуд Нуреддин. Не он первый, многие бароны попадали в заточение, даже король Иерусалима Бодуэн II дважды оказывался в плену. Князю Антиохийскому, конечно, долго сидеть не придется, его быстро выкупят.

Сквозь крошечное отверстие в стене доносился далекий монотонный гул уличной черни, когда стало смеркаться, его перекрыл тоскливый вопль муэдзина. Последний косой луч солнца проник за решетки и лег на грязную, облупленную, исчирканную бесчисленными предыдущими узниками стену каземата. В заходящем свете высветились корявые, съезжающие вниз буквы цвета запекшейся крови: «Здесь умирает ослепленный, больной, сошедший с ума и всеми забытый Жослен II де Куртене, граф Эдесский. Всевышний, не покинь раба Своего».

Рено пробила дрожь.

* * *

Казалось, избавившись от неудобного князя, все вздохнули с облегчением. Сын Констанции Боэмунд воспользовался волнением среди городского люда, забоявшегося остаться без защиты боеспособного правителя, и тут же попытался захватить власть, по праву принадлежащую Констанции. Сам бы отрок на это никогда не решился, но его подначивал иерусалимский король, давно стремившийся вернуть Иерусалиму суверенитет над Антиохией. В последние годы Вседержитель наслал на Констанцию множество горестей, но предательство сына ошеломило. За какие грехи, в какой момент она утеряла благое материнское влияние на собственную плоть и кровь? Да и было ли оно когда-то? В детстве Бо обожал юную, красивую и душистую мать, постоянно льнул к ней, ластился, кто бы мог подумать, что едва он вырастет, княжеский престол окажется ему дороже? А она ведь всей душой любила первенца и всегда старалась быть хорошей родительницей, просто сначала, после гибели Пуатье, были годы ослепившего, оглушившего вдовства, потом всех и вся надолго застила неутолимая страсть к Шатильону, а в пору правления супруга ей потребовались все внимание и выдержка, чтобы справляться с его непредсказуемыми поступками и их последствиями. У детей, слава Богу, в достатке имелись няньки, гувернантки, придворные, валеты, пажи и духовные отцы. Но всегда казалось, что тихий, покорный сын тут, рядом, а их связь незыблема. Ведь никогда Констанция не поднимала руки на чад, никогда не обижала никого из своих отпрысков и всегда сожалела, что ее полностью поглощали семейные неприятности и государственные обязанности! И Бо ведь был далеко не единственным: вслед за ним родилась Мария, за ней Филиппа, потом появилась Агнесса де Шатильон – и каждое дитя требовало сил и времени… Нет, не ее вина, что за тяжкие годы сын превратился из послушного, трогательного, любящего мальчика в упрямого, скрытного и недалекого честолюбца!