Британец

И все-таки, когда я еще до полудня отправилась в свой первый поход — на кладбище, которое находилось на окраине городка, выше домов, террасами поднимавшихся по склону, откуда поверх крыш открылся вид на море, у меня снова появилось неясное ощущение, что мне чего-то не хватает, может быть, твердой почвы, ровной поверхности, на которой можно спокойно стоять, — ее тут не было, и при этой мысли даже сегодня, хотя прошло уже несколько месяцев, становится не по себе. На еврейском участке кладбища я насчитала восемнадцать могил, это был отдельный клочок земли, примыкавший к солдатским захоронениям времен Первой и Второй мировых войн и еще двум могилам, где покоились прожившие по восемьдесят пять лет старушки, причем, как я поняла из надписей на надгробиях, обе — девственницы или по крайней мере незамужние, кроме того, заметила две могилки безымянных младенцев, которых где-то нашли мертвыми; хорошо помню, как я тщетно искала на простых стелах со звездой Давида хоть каких-то дополнительных сведений — на всех, за исключением одного, были указаны только фамилия, день и год смерти, да кое-где — еще возраст покойного. Истории людей можно было бы реконструировать, и, толком не зная, для чего, я переписала в свой блокнот скудные данные, которые сегодня не восстановить полностью, потому что чернила расплылись, но всякий раз, начав перелистывать свои записи, я не могу от них оторваться, и неразборчивые строчки иногда кажутся чем-то вроде запоздалых оправданий, если я задумываюсь о том, почему вообще стала ворошить прошлое Хиршфельдера.

После нашего разговора в то первое утро я больше не видела хозяйку гостиницы, лишь после переезда в пансион, расположенный в южном конце набережной, недалеко от пирса и причала для паромов, удалось разузнать о лагере еще кое-что. Оказывается, в самый разгар арестов тех, кто затем был интернирован, уже после отступления и ухода британских частей с континента, в Дугласе вдоль берега бухты соорудили заборы из колючей проволоки; мистер и миссис Стюарт, мои новые хозяева, рассказали, что домовладельцам пришлось в страшной спешке покинуть свои дома, кому-то даже — в течение считанных дней, и в городе, который обычно в это время готовился к началу курортного сезона, — ведь еще прошлым летом тысячи отдыхающих танцевали и веселились в огромных бальных залах — вдруг всюду, в каждом закоулке возникли районы, находившиеся под управлением военных, и никто уже не имел иллюзий, что война идет где-то в Европе, далеко-далеко, а его самого не касается. Вначале поговаривали, что привезут якобы каких-то детей, эвакуированных из Лондона и других промышленных центров страны; представляю, как дугласцы поразевали рты от удивления, когда в гавани сошли на берег первые арестанты, с жалкими пожитками, в потрепанной одежонке, похожие на бедных родственников обычных здешних курортников или, может, на их прислугу, если бы хозяевам вздумалось отправить ее отдыхать на приморском курорте.

Перебравшись в пансион, я в первые два дня еще раз внимательно перечитала дневник Хиршфельдера, хотелось расшифровать непонятные строки и по возможности разобраться в пропусках и сокращениях, там же, где это не удалось, я надеялась получить разъяснения от Стюарта. Погода стояла холодная, я целыми днями не вылезала из-под одеяла, читала дневник под доносившийся с улицы несмолкающий грохот грузовиков, длинными колоннами кативших в гавань. Стюарт объявился уже в первый день за завтраком — должно быть, услышал, как я спускалась по лестнице на первый этаж, — вошел в столовую и включил лампу на моем столе — и до моего отъезда аккуратно включал ее каждый день, как бы исполняя некий ритуал, но потом не ушел, застрял у дверей и стал делать вид, будто чем-то занят, — на самом деле ему хотелось поговорить. Разумеется, притворялся он только из-за своей жены, которая тем временем гремела посудой на кухне и изредка заглядывала в столовую через оконце в стене, разделяющей помещения, затем распахивала дверь и безмолвно подавала неизменное яйцо всмятку и ветчину; однако, пустившись однажды рассказывать в ответ на какой-то мой вопрос, Стюарт, видимо, решил и дальше оказывать мне знаки внимания, стоически сносил недовольство супруги и только посмеивался, если она усылала его из дома с каким-нибудь поручением, чтобы положить конец его безделью или не желая, чтобы он выступал в роли старого тетерева на току.