Британец

В тот вечер Стюарт сидел при открытых дверях в угловой комнате возле самого входа в пансион и, увидев меня — а я шла к выходу, — сделал знак подойти. Телевизор в угловой был включен, и когда я села рядом со Стюартом, он некоторое время смотрел на экран, потом встал и выключил ящик. После этого он как-то замешкался, остановился посередине комнаты, точно припоминая, зачем меня позвал, и наконец предложил выпить, словно хотел выиграть время.

Наверное, по моему взгляду он догадался, что я опасаюсь его навязчивости, — ничем иным не могу объяснить того, что он так и остался стоять столбом, сказав, что жена ушла и вернется домой через час.

Впервые он не назвал жену «миссис Стюарт», и на мой вкус, слишком уж демонстративной была его самоирония, но в конце концов, подойдя на негнущихся ногах к столику, стоявшему сбоку от его кресла, он налил два стаканчика виски, один подал мне, а свой придирчиво повертел, подняв против света, и только затем выпил все залпом.

— По-моему, вам все еще хочется отыскать что-то особенное. Вы уж извините за неуместное сравнение, если не мертвеца, то как минимум скелет в подвале. Увы, ни того, ни другого у меня не припасено.

Я посмотрела в окно: на улице стояло такси, водитель в ожидании пассажиров сидел, открыв дверцу машины, и листал газету. Стюарт слегка попятился от меня.

— Не было издевательств, не было пыток, ну ровным счетом ничего! — Он вдруг стал циничным, вот уж чего я не ожидала. — Одна беда у этих арестантов была — не знали, как убить время.

И это был тот же человек, который рассказал мне, что среди интернированных были пособники нацистов! Я почувствовала досаду, так как не сумела возразить спокойно, залопотала что-то бессвязное, заговорила, как гимназистка, об унижении достоинства и дала ему повод для снисходительной усмешки, сказав:

— Вы бы согласились делить кров со своим палачом?

Оставив мою реплику без внимания, он сел, положил нога на ногу и принялся разглядывать свой ботинок, как будто не его нога перед ним раскачивалась, а неизвестно что, и одновременно смахивал невидимые ворсинки со своей куртки.

— Пустые слова, — сказал он наконец. — В конечном счете все сводится к тому, есть ли у вас пища, крыша над головой, ну, пожалуй, еще деньги на сигареты. — Он снова налил себе.

Прежде чем он опять заговорил, я уже знала, что сейчас последует, — сколько раз я их слышала! — слова, которыми пытались объяснить то, чему не находили объяснения, последний довод, последнее оправдание кричащих противоречий, аргумент, перед которым должны умолкать любые сомнения:

— Не забывайте, ведь шла война!

Он чокнулся со мной, я выпила, а вскоре уже шла по набережной, чувствуя себя так, словно на меня вылили ушат ледяной воды. Обходительные манеры Стюарта с самого начала не внушали большого доверия, но я все же не ожидала, что он позволит себе такой тон, и особенно паршиво мне было, потому что я сознавала: помимо тона, во всем остальном я, пожалуй, могла бы с ним согласиться. Ведь о будничной жизни в лагере у меня все еще было самое смутное представление, я не знала, чем было заполнено время, обозначенное цифрами в дневнике Хиршфельдера, — интервалы между строго установленными часами: побудкой, построением, завтраком, обедом и ужином, отрезки времени, когда каждый оставался наедине со своими проблемами, — и, должно быть, Стюарт был прав, говоря, что в конечном счете дело было не в исключительности положения интернированных и не в каких-то грубых выходках, а в том, — нравится мне это или нет, — научились ли эти люди в лагере жить вместе; не воздушные тревоги имели значение, а их ожидание, вообще, важнее всего было именно ожидание, и это надо понять, если хочешь представить себе, какой была жизнь на острове в те годы.