Британец

Никуда не денешься — в свою очередь ты рассказал Новенькому о горничной, ты тоже не сомневался, что тут, в лагере, все кое в чем друг другу признаются, достаточно вспомнить Профессора, — он уже вернулся, отсидев в одиночке, — вспомнить хотя бы, как он плакался, что не приходят письма от невесты — тогда еще разрешалась переписка, — как проклинал ее, неблагодарную тварь, которая живет себе припеваючи в Лондоне, а его послала ко всем чертям. Не было в лагере ни одного человека, кто не рассказывал бы о себе, не мечтал бы, как заживет, выйдя отсюда, — как будто все несчастья свалились на них только из-за ареста, а за стенами лагеря всех ждет райская жизнь. Ты начинал задумываться, не стал ли незаметно для себя таким же, как эти разнюнившиеся мужики, которые при первом удобном случае вытаскивали из-за пазухи и пускали по кругу карточки своих ненаглядных, или те арестанты, кто прожил в браке чуть не полжизни и вдруг начинал тосковать по своей раздобревшей женушке, точно она юная девушка, и твердил со слезами на глазах, что не может столько времени жить в разлуке с благоверной; ты мучился сомнениями — а не стал ли уже и сам таким вот павшим духом горемыкой, не замечают ли соседи, что тебе безумно хочется хоть на часок избавиться от мужского окружения, хоть часок побыть с Кларой, да с любой женщиной, только бы не ощущать здешнего осточертевшего запаха — запаха зверинца, хоть с женой судьи посидеть молча, в затемненной гостиной смитфилдского дома. На огороженном колючкой куске земли было тесно даже мечтам, и если поначалу ты в теплые вечера не выходил из комнаты, то теперь не мог сидеть в четырех стенах, тянуло на улииу, к остальным, и ты лишь понапрасну терял время, уговаривая себя не торчать вместе со всеми на берегу, не пялиться, будто влюбленный дурак, вдаль, где у каждого далеко-далеко за морем жила его разлюбезная, точно все вы были вроде монастырских семинаристов, томились за стенами монастыря и изнывали в ожидании воскресенья, когда можно будет увидеться с подружками.