Британская империя

Чем более Лоуренс общался с Фейсалом, тем более утверждался в своем высоком мнении о нем. Вести с ним беседу было непросто. «Видите ли, – откровенно объяснял Фейсал Лоуренсу, – мы теперь по необходимости связаны с британцами. Мы рады быть им друзьями, благодарны за помощь в надежде на будущую выгоду. Но мы не являемся британскими подданными. Нам было бы легче, не будь они такими могучими союзниками».

Лоуренс отмечает, что в арабском движении было очень мало от религиозного фанатизма. Лидеры восстания отнюдь не стремились придать ему религиозный поворот, более того, они категорически этому препятствовали. Военным кредо Хуссейна был национализм. Бедуинам, составлявшим основную военную силу шерифа, было известно, что турки мусульмане, и они думали, что немцы были искренними друзьями турок. Они знали и то, что немцы – христиане, и британцы тоже, но при этом британцы – союзники арабов. Бедуины говорили: «Если христиане воюют с христианами, то почему бы нам, магометанам, не заняться тем же самым? Чего мы хотим, так это власти, которая говорила бы на общем с нами языке и обеспечила нам мирную жизнь. А кроме того, мы ненавидим этих турок».

Таковы были общие впечатления Лоуренса от пребывания в лагере Фейсала. Он также рассказывал: «Вооружение турок обеспечивало им такое превосходство в дальности огня на поражение, которое для арабов оставалось недосягаемым. Поэтому большинство рукопашных схваток происходило по ночам, когда артиллерия слепла. До моих ушей доносились звуки удивительно примитивных стычек, с потоками слов с обеих сторон, своего рода соревнованием в язвительном остроумии, предварявшем схватку. После обмена самыми грязными из известных им оскорблений наступала кульминация, когда турки неистово кричали арабам «англичане!», а те обзывали их «немцами». Разумеется, никаких немцев в Хиджазе не было, а первым и единственным англичанином был я, но каждая сторона очень любила осыпать другую ругательствами, и любой обидный эпитет с готовностью срывался с языков противника».

В то время в Хиджазе сложилась патовая ситуация. Пояс холмов вокруг Медины был раем для снайперов, а, как отмечал Лоуренс, в прицельной стрельбе арабы были непревзойденными мастерами. Две-три сотни бедуинов могли бы удерживать любой участок гористой местности. Склоны холмов были слишком круты для штурма, а долины с их единственными проходимыми дорогами были не столько долинами в прямом смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями, ширина которых колебалась от двухсот до двадцати ярдов. Их окружали гранитные массивы, высотой до четырех тысяч футов, откуда дороги прекрасно простреливались. Турки не могли здесь наступать. Даже в случае прорыва они имели бы лабиринт ущелий в тылу, что, по мнению Лоуренса, было бы много хуже, чем впереди. Не имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не осталось.

Но арабы также не могли вести наступление. Большая часть их войска до сих пор никогда не сталкивалась с артиллерией. Звук орудийного выстрела повергал всех солдат в панику, и они бежали в укрытия. Бедуины полагали: разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости выстрела. Лоуренс отмечал, что пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них невыносимой. Можно было надеяться, что со временем это пройдет, и Лоуренс склонялся к мысли, что этот страх может искоренить присутствие собственных орудий, хотя бы и бесполезных, но громко стреляющих. Он вспоминал, что от величественного Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех на устах было одно слово: «артиллерия», и солдаты пришли в восторг от новости, что в Рабеге выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Между тем эти орудия могли принести им очень мало практической пользы, они лишь сковали бы их мобильность. Но моральный эффект был разителен, восстание словно бы обрело второе дыхание. «Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий, – вспоминал Лоуренс, – царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется, свойственный любым национальным восстаниям, но странным образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так давно, что национальная независимость представляется ему столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем».