Брюллов

Григорий Иванович последнее время недомогал, но всякий день приходил в мастерскую, садился в кресло, рядом на столике лежала палитра, ящик с красками был открыт; Угрюмов брал в руку сразу несколько кистей и рассматривал стоящий перед ним холст с начатым портретом. Так сидел он час и другой, как бы прицеливаясь, но сил встать и начать работу не хватало, Григорий Иванович со вздохом клал кисти на столик, звал учеников и, убегая от дурных мыслей, поправлял их работы или вел с ними долгие беседы.

Карла поразила серая, лишившаяся блеска кожа его лица, глубокие черные тени внезапных морщин и белые валенки на ногах профессора вместо обычных щеголеватых, обтягивающих икры лаковых сапожек. Карл сказал, что, коли решено не пускать их за границу, он тужить не станет, но и время не намерен зря терять: посему решил немедля браться за картину из отечественной истории, и просит Григория Ивановича быть его наставником. Григорий Иванович усадил его напротив, стал расспрашивать о теме. Карл отвечал, что рисовал недавно Димитрия Донского, отдыхающего на Куликовом поле, и Ермака Тимофеевича; в «Летописи Сибирской», для издания которой предназначен гравированный портрет Ермака, можно найти замечательные сюжеты. (Александр Бестужев раззадоривал его историей Пскова и новгородской вольницей, но об этих сюжетах Карл решил до поры смолчать.) Григорий Иванович притянул Карла к себе и поцеловал: грош цена, сказал, будет Карлу Брюлло, если он в исторических работах его, Угрюмова, не превзойдет.

…Президент Оленин, заботясь о благонравии молодых художников, удовлетворить желание Карла Брюлло отказался и объявил, что отдает медалистов под надзор исполнительного академического инспектора. Усовершенствоваться на трудном поприще искусств под надзоромКарл не пожелал. Президент оскорбился: в таком случае вольнолюбивому господину Брюлло и в будущем нечего рассчитывать на заграничную командировку и академический пенсион.

…Выбрали солнечный денек, отправились на Крестовский остров — отметить обедом окончание курса. Приказали расставить столы под открытым небом. На воздухе легко пьется, и воздух, осенний, прохладный, пьянит. Вдруг желтый лист, медленно кружась, осколком солнца падает на белую скатерть между бутылками. Вокруг столов гуляет публика, поглядывает, как веселятся молодые художники. Карл с бокалом шампанского взобрался на стул, предложил выпить здоровье профессоров, а президенту господину Оленину — а-на-фе-ма!..

Ссора была, пожалуй, не причиной, а лишь поводом для разрыва с академией. Карл Брюлло получил от школы все, что она могла ему дать; он если не сознавал, то чувствовал, что силы его созрели, что не нужно ему никакое усовершенствование при академии — ни под теплым крылом заслуженного Угрюмова, ни, тем более, под въедливым надзором педеля-инспектора. Пришла пора освободиться от наставников и плыть самому.

Отец Павел Иванович говорил: Карл, конечно, гений, по неизвестно еще, что с ним дальше будет, между тем основательный талант Александра уже принес ему должность, чин, жалованье и квартиру.

На последнем году обучения Александр совершенно склонился к архитектуре, выполнил проекты конюшен, фонтана, павильона у воды, работал красиво и строго, придерживаясь образцов античного зодчества. Горячий приверженец классики, профессор Михайлов 2-й, опекавший Александра, много его хвалил и сказал при выпуске, что видит в нем наследника, коему не страшится передать великое дело украшения Санкт-Петербурга. Был Александр определен на службу в Комиссию по перестройке Исаакиевского собора с чином художника 14-го класса и квартирой. Александр раздумывал, стоит ли переезжать, Карл уговаривал его отделиться, сам намереваясь жить с братом; отец в этот разговор не вмешивался, чаще обычного доставал табакерку и твердил свое про судьбу и волю, маменька печалилась — один за другим разлетались птенцы из каменного гнезда Средней линии Васильевского острова.

Сказочным принцем явился в дом обходительный красавец Петр Соколов — портреты, рисованные им акварелью, что ни день все больше входили в моду и поднимались в цене, — увел дочь Юлию. За ней Мария выпорхнула: эта оставила «цех», вышла не за художника, зато за человека степенного — сенатского чиновника Теряева. И вот Александр с Карлом укладывают чемоданы…

Зажился дома старший — Федор, да малыши подрастают — Иван и Павел. Четырехлетний Иван уже выводит по батюшкиной методике фигурки в альбоме; но — своеволен: вдруг найдет на него, вместо урока изрисует лист всякой всячиной да так, что Павел Иванович, узря, застывает с воздетой для справедливой расправы дланью и немеет. Ситника Ивану для порядка не дают, но рисунки его Павел Иванович с тайной гордостью показывает старшим сыновьям; Федор смеется: «Художник, художник! Три брата горбуны, отчего четвертому не быть?», Александр острым, как спица, карандашом быстро поправляет рисунки, Карл кричит: «Ваньке виват!» — тискает братца, целует его в бледные щеки и вечно сопливый нос…