Брижит Бардо. Две жизни

о первой мировой войны существовали Пабло Пикассо, Сергей Дягилев, кубизм и Монмартр. После нее появились Эрнест Хемингуэй, Скотт Фитцджеральд, Гертруда Стайн, Сара Мерфи и Монпарнас. Художники и писатели, интеллектуалы всех мастей слетались в Париж, заполонили собой теплые, ярко освещенные кафе и двигали жизнь дальше, причем большинство из них пребывали в убеждении, что смогут заново сотворить здесь свои собственные моральные заповеди.

После второй мировой войны, просочившись с Левого Берега, из квартала, известного как Сен-Жермен-де-Пре, наконец-то заявило о себе первое с 20-х годов истинно французское культурное движение. В центре его стояли такие фигуры, как Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Жюльет Греко. Им удалось сбросить с себя оковы нацистской оккупации. Они писали о жизни и смерти, о женщинах и политике. Они писали об экзистенциализме — о том, что человек хозяин собственной судьбы, что вселенная абсурдна и бытие предшествует сознанию. А еще они, сидя в ресторанах-подвальчиках, глубокими, хрипловатыми голосами пели песни о любви и сексе. Они вместе напивались, вместе спали, вместе сокрушали барьеры, до сих пор разделявшие человечество на две половины, и в какой-то момент — с 1947 по 1954 год — зажгли воображение более юного поколения, которое вскоре вышло на авансцену, поставив себе целью завоевать Париж.

И все это задолго до того, как остальной мир услышал о равенстве полов в праве на плотскую любовь и освобождение женщины.

Франсуаза Саган опубликовала свою знаменитую «Здравствуй, грусть» в то время, когда громко зазвучали голоса таких певцов, как Эдит Пиаф, Ив Монтан, Шарль Азнавур и Жильбер Беко. Не будем забывать, что были еще Жорж Брассенс и Жак Брель. А кино? Оно вошло в историю как «новая волна» и было связано с такими именами, как Ален Рене, Жан-Люк Годар и Франсуа Трюффо. Эти молодые люди пошли в лобовую атаку по всему фронту французской киноиндустрии и сумели-таки стряхнуть оковы консерватизма.

Оглядываясь назад, Вадим, находившийся на периферии этого движения, вспоминает, что тогда было очень много всяких интересных личностей, которые сумели прославить свои имена. Еще больше никому не известных имен так и остались неизвестными, подчас несмотря на то, что их вклад в киноискусство невозможно переоценить.

«По чистой исторической случайности те годы стали годами невиданной ранее свободы. Сегодня принято рассуждать о Жюльет Греко или Жан-Поле Сартре, который, кстати, не принадлежал к кругу молодых бунтарей, потому что его это нисколько не прельщало. Но ведь были еще Жан Кокто, Жак Превер и Борис Виан. Это была удивительная смесь богемного квартала, молодежи, восставшей против всяких традиций и системы звезд. Да, и еще Дали! Любого, кто имел хотя бы отдаленное отношение к искусству или политике, можно было встретить в «Красной розе» или за чашкой кофе во «Флоре», куда приходили, чтобы узнать, что это за штука — экзистенциализм. «Звезды» и те, чьи имена никому ничего не говорили, перемешались так, что стали неразличимы, и именно настоящие звезды были самыми неизвестными».

К сожалению, когда об этом узнал остальной мир, Сен-Жермен-де-Пре уже стал объектом паломничества. «Город превратился для японцев в некое подобие Диснейленда — они только и делали, что как ищейки выискивали столик, за которым сидит Сартр. Помнится, один турист спросил меня, не для того ли всех остальных посетителей посадили в кафе, чтобы это место казалось настоящим».

Вклад самого Вадима в дело «Сен-Жермен-де-Пре» незабываем и по сей день. Вадим рассказывает, что именно в эти годы и именно в этом квартале его внимание привлекли клубы, где проигрывались пластинки, под которые можно было потанцевать, и почему-то ему на ум приходит название мюнхенского музея изобразительного искусства «Пинакотека». «Так я изобрел слово «дискотека».

И хотя Брижит происходила из 16-го округа, олицетворявшего собой все то, что обитатели Сен-Жермен-де-Пре, несомненно, считали пережитками прошлого — она и женщины вроде Франсуазы Саган подыгрывали духу либерализма, исходившему из Сен-Жермен-де-Пре, стремясь наконец сломать систему буржуазных ценностей, доставшихся им в наследство от родителей. Теперь в 50-е годы они позволяли себе такое, о чем помыслить не могли дети 40-х, и не стеснялись шокировать этим публику.

Неожиданно молодость и привычка шокировать окружающих превратились в доктрину.

И как только это произошло, публика уже созрела воспринять нечто монументальное по своей значимости.

Отталкиваясь от теории, что ей вовсе ни к чему играть, достаточно того, что она существует, Вадим сочинил сценарий, где Брижит просто оставалась самой собой. Он не столько писал для нее роль, сколько просто писал для нее. Но ведь в мечтах он уже изобрел Брижит Бардо еще задолго до того, как встретил ее в «Мудрой Софи».